Шрифт
Фон
* * *
А те слова, что мне шептала кошка,
Они дороже были, чем молва,
И я сложил в заветное лукошко
Пушистые и теплые слова.
Но это были вовсе не котята
И не утята; в каждом из словес
Топорщился чертенок виновато,
Зеленоглазый и когтистый бес.
Они за мною шествовали робко
Попутчики дороги без конца
Собаки, бяки, божии коровки,
А сзади череп догонял отца.
На ножке тоненькой, как одуванчик,
Он догонял умершую судьбу,
И я подумал, что отец мой мальчик,
Свернувшийся калачиком в гробу.
Он спит на ворохе сухого сена,
И Бог, войдя в мальчишеский азарт,
Вращает карусель цветной вселенной
В его остановившихся глазах.
* * *
Я первой радуюсь морщине,
Как зверь берлоге.
Я войду
В пещерный гроб в зверином чине
Заспать звериную беду.
1943 * * *
Как обманчиво слово «покойник»,
Оно вызывает больше тревоги, чем сто орущих мужиков,
Мужики поорут-поорут, успокоятся,
А этот так молчит,
Что у вселенной звенит в ушах.
И лопаются ушные перепонки.
* * *
Я удивляюсь что ни день!
Я что ни день безмерно удивляюсь
Я удивительно живуч.
Как говорят, силен бродяга,
сильнее голода,
Сильнее мыслей о кончине,
Сильнее умирающего дня.
Но не сильнее ж я голодной птицы,
Голодная сильнее всех на свете птица
(Клюющая навозное зерно),
И не сильнее этой птицы лев.
Везучесть ворона покрыта мраком перьев,
Но, очевидно, сей навозный мефистофель
Живучей Мефистофеля из «Фауста»
Больного, оперного,
с насморком в антракте
1944 * * *
Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской
Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела
Сколько время им ран нанесло ножевых
И прикончило из-за угла
Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка и пыль на столе,
И щепоткою пепел, зола
Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.
Гоголь
Дм.Мережковскому
Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти
Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут
Ох, и прав был монах приучить себя надобно к смерти
Переполнила скверна земная скудельный сосуд
Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако
Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб
Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..
Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..
Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,
Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар
А у этого вон: загорелась от гнева личина,
Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.
А потом обернулся в лохматого пса и залаял!
Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:
Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..
Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..
А когда прохрипели часы окаянные полночь,
Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,
Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,
Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.
Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый
Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..
А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,
Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви
Третьи сутки пощусь Третьи сутки во рту ни росинки
Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..
Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки
Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума
* * *
Как старость одинока и надменна!
Покамест не исполнен приговор,
Она ведет тяжбe со всей вселенной
И медленно проигрывает спор.
Проигрывает сыгранные песни,
Проигрывает нищие гроши,
И тем кончина грубая телесней,
Чем трепетней мерцание души.
* * *
И первый снег его коснулся,
И боль была совсем легка,
Не закричал он, не проснулся,
Как будто спит он на века,
Как будто, маленький и бренный,
Отрекся он от суеты
И стал вместилищем вселенной,
Ее безмерной глухоты
* * *
Никто не властен над чужою смертью,
И даже Бог, творящий в мире зло,
Отказывая смертным в милосердье,
Палаческое любит ремесло.
А я не убивал ни птиц, ни зверя,
Не преступал заветы естества
Предсмертных вздохов смутное доверье
Меня сопровождало, как Христа.
Когда бы мог, я б воскресил из гроба
Всех, кто погиб, кто выбился из сил
Когда бы мог, я воскресил бы Бога,
Чтоб Бог меня простил и воскресил.
* * *
Эти слова шевелились во мне, как листва
Вдруг шевелится от ветра большого дыханья,
И обрастали витийственным шумом слова,
И становились пичугами или стихами.
Эти слова обретали в себе высоту,
И превращалась в певучую быль небылица:
Каждое слово даровано было кусту,
Словно на куст опустилась волшебная птица
* * *
Я прочту на лице своем мертвом
Одичалых словес письмена,
Как на мраморе полустертом,
Что разрушили времена.
На лице моем, желтом от горя,
Все скрижали земных перемен
Здесь разрушена древняя Троя,
Здесь разграблен и пал Карфаген
* * *
Последний волк на территории цивилизованного государства,
На территории общества,
Где есть сортиры, бардаки, общественные
Учреждения.
Последний волк принюхивается к запаху
Поредевшего леса,
Прячет в лапы усталую голову,
Он спит или мертв.
* * *
Если Бог уничтожит людей, что же делать котенку?..
«Ну пожалуйста, тронет котенок всевышний рукав,
Ну пожалуйста, дай хоть пожить на земле негритенку,
Он, как я, черномаз и, как я, беззаботно лукав
На сожженной земле с черномазым играть буду в прятки,
Только грустно нам будет среди опустевших миров,
И пускай ребятишек со мною играют десятки,
Даже сотни играют и стадо пасется коров.
А корова она на лугу лишь разгуливать может,
Чтобы вымя ее наполнялось всегда молоком
Ну пожалуйста, бешеный и опрометчивый Боже,
Возроди этот мир для меня возроди целиком.
Даже если собаки откуда-то выбегут с лаем,
Будет весело мне убегать от клыкастых собак,
Ибо все мы друг с другом в веселые игры играем,
Даже те, кто, как дети, попрятались в темных гробах»
Шрифт
Фон