Гласс отхлебнул глоток джина.
И ему, говорите, было всего пятьдесят два года?
Морган кивнул.
В таком случае в последнее время он, видно, крепко зашибал. Я дал бы ему все девяносто восемь.
Простите, но ведь вы даже знакомы с ним быть не могли, как же так? сказал Морган.
Да говорят, чтоб судить обо всех сенаторах, достаточно знать хотя бы одного.
Гласс усмехнулся и допил бокал до дна.
«Электра», то взмывая, то проваливаясь, неслась в дождливую тьму, в прошлое, столь же зримое, живое для Моргана, как и сам Юг, то прошлое, которое Гласс, пожалуй, сильно недооценивал или попросту отметал.
Куда запропастилась эта шлюха из Атланты? сказал Гласс. Что-то сегодня меня жажда одолела.
Гласс уже начинал тяготить Моргана. Если бы такой человек пришел к нему просить работы, Морган отказал бы не раздумывая, хотя, разумеется, с обычными для южанина лицемерными недомолвками и оговорками. Гласс все вместе взятое: и эти пересаженные волосы, и неискренний голос, и мягкие, изнеженные, унизанные кольцами руки, а главное самоуверенность, под которой Морган распознал неумение думать о ком-либо, кроме себя. Гласс воплощал в себе все, что Морган особенно презирал в людях: черствость, бесчувственность, пренебрежение к правде. У Гласса не было иного мерила, кроме корысти, иной путеводной звезды, кроме продюсера. Как неживые тени на экране телевизора, по чьему образу и подобию перекраивали его внешность, Гласс был чем-то искусственным, бесплотным, лишенным прошлого и будущего поворот диска с соответствующим
номером, и он исчезнет. При всем он Морган сознавал, что как раз потому-то Гласс и наделен некой особой, истинно американской жизнеспособностью; он умел жить, применяясь к превратностям, даже таким, как пальцы, готовые повернуть диск, и ко всему приспосабливался. Он попросту забывал, что существует забвение.
Расскажите мне про Андерсона, сказал Гласс. меня как раз недостает подробностей для передачи.
Моргана уже не бросало в пот, он не замечал больше тряски и скрежета. Гласс, думал он, бесцеремонен, как сама жизнь; от он сидит, настороженный и неотвязный, ремень надежно пристегнут, изо рта разит джином, плоть вожделенно влечет его к рыженькой, на лице нашлепка из пластыря, печать приспособленчества и наигранности; вот он сидит, как олицетворение жизни, что торопится к месту похорон. Ведь Гласс живет, что там ни говори; он в ладу с жизнью, он с ней в согласии и, может быть, потому вправе даже каким-то образом судить Андерсона; быть может, в жизни, какой она представлена Глассом, Андерсон оставил свой отпечаток или, может быть, не оставил ничего.
Впрочем, что об этом думать, решил Морган. Лучше, пожалуй, мне вернуться в свое кресло, уйти в себя, надежно, укромно замкнуться, как всегда, ради самозащиты. Он ничем не обязан Глассу, а значит, не обязан ничем поступаться и уж во всяком случае, ничем из того прошлого, в котором Гласс ищет лишь детали для телепрограммы Блейки. Так говорил себе Морган, терзаясь горем, и одиночеством, и сознанием несбывшихся надежд.
Рассказывать-то особенно нечего, сказал он и осторожно встал, стараясь не расплескать водку. Вы все можете найти в «Биографическом справочнике».
Он знал, впрочем, что «Биографический справочник» вряд ли поможет Глассу собрать подробности для программы Блейки или для чего-нибудь еще. В справочнике найдешь мало стоящего о ком бы то ни было, при всем обилии фактов, которыми он набит битком, при обилии сведений, набранных мелким шрифтом, строчечка к строчечке. Морган вернулся на прежнее место, откинул столик со спинки переднего кресла, поставил перед собой стаканчик с водкой. В справочнике, например, Хант Андерсон значится как сенатор Соединенных Штатов, но именно такой факт относится к самым коварным врагам правды, даже той поверхностной, приглаженной, штампованной ее разновидности, которая в терминологии Гласса зовется подробностями для программы Блейки. «Сенатор Соединенных Штатов» этот факт навязывает представление, будто правда проста, однозначна и неоспорима, не тронута мраком, не запятнана кровью, точно правда не более как простая статистика рождений и смертей, браков и количества голосов, поданных за того или иного кандидата. Где, спрашивал себя Морган с оттенком самодовольства, словно был хранителем секретных архивов, где под этим мнимо многозначительным фактом отыщешь хоть что-то о Ханте Андерсоне, каким он был, и уж тем более о всем прочем, из чего складывается человеческая жизнь? И каким образом может подобный факт провести грань меж теми, кто, подобно Кэти, решительно влиял на него изо дня в день, и теми, кто, подобно старому Зебу Вансу Макларепу, лишь коснулся его мимоходом?
СЫН СТАРОГО ЗУБРА I
Во всех сообщениях указывалось, что сенатор Макларен «бросил вызов Югу». Сам Морган этой речи не слышал, но, конечно, с легкостью мог себе представить, как все происходило. Репортеры на галерее для прессы лениво позевывали, слушая вполуха рассуждения об очередных тарифных расценках, мелких иммиграционных вопросах и законопроектах местного значения, которым предстояло избавить кого-то там от чего-то там, или же невнятное исключительно для протокола бормотание о праздновании «Дня матери» в Вайоминге, о распределении золотых медалей, о порядке чтения молитв для школьников. В те дни некий сенатор с Запада завел привычку произносить речи все совершенно одинаковые о цене на серебро, и ходила шутка, что он способен за десять секунд очистить зал заседания: стоит ему встать и сказать «господин председатель», как вокруг не останется ни души.