Известно, принесть. А тебя-то как звать, моя ласточка? сказал Гласс, смешно передразнивая южный протяжный выговор, и без того достаточно нарочитый в устах стюардессы.
Терри.
Она подарила их ослепительной улыбкой. Блеснули коронки на крупных зубах.
Мне водки, сказал Морган. Со льдом.
Мне виски с содовой.
Френч шарил глазами по блузке Терри, видно было, что к нему возвращается хорошее настроение. Он повернулся к Моргану, с наигранным изумлением вытаращив глаза. Морган от неловкости стал глядеть в окно.
Джин и тоник. Слушайте, Терри, вы нам не подадите напитки в курительную? Гласс указал на круглый отсек в хвосте самолета. Пошли, Рич, посидим там, по крайней мере не надо будет перекрикиваться через проход.
Мало того, что приходится болтать, когда хочешь посидеть никем не замеченный, подумал Морган, так еще надо, чтоб тебя силком волок за собой человек, который, не успев познакомиться, через минуту уже зовет тебя по имени. И все же, покорно пробираясь в курительную следом за обоими спутниками, потому что глупо было утверждать свою независимость по столь ничтожному поводу, он не мог не признаться себе, что Гласс его занимает; всякое проявление самоуверенности действовало на Моргана очень сильно, хотя признаваться себе в этом было не так уж приятно, и две нашлепки из пластыря знаменовали для него непостижимый героический акт самоотречения во имя приспособляемости. Какой у Гласса лоб, высокий или низкий, само по себе было ничуть не важней, чем, скажем, длина женской юбки, но перекроить свой лоб значило признать превосходство внешнего над внутренним, видимости над сущностью, материи над духом. Неужели Глассу все равно, что творит с ним продюсер? Или у него хватило ума согласиться, что продюсер прав? И может ли продюсер вообще быть прав в подобном случае?
Как на ваш просвещенный взгляд, стоящий нам достанется материал? спросил Гласс. Я полагал, что Андерсон давно и бесповоротно в стороне от политических событий.
Френч покачал головой.
Было время, все за ним валом валили. Я-то, правда, взялся писать о похоронах только потому,
что он когда-то выиграл на первичных выборах именно в нашем штате. Это было еще до вас, Ларри. Ну и потом не забудьте, что он из знаменитой семьи потомственных политиков.
Продюсер сказал, кое-что на эту тему я смогу, наверно, выдать в эфир. Он, правда, напирал на местный колорит: ну, сами знаете, мол, с уходом Андерсона завершилась целая эпоха, ну и прочая муть в том же роде.
Морган рассмеялся.
Ханту Андерсону было пятьдесят два года. Маловато для целой эпохи.
Терри принесла спиртное. «Электру» сильно тряхнуло, провалив в воздушную яму, но девушка умело удержала поднос над головой, опершись свободной рукою о плечо Гласса. Он погладил ее пышное бедро, потом его пальцы скользнули ниже.
Да вы присядьте, сказал он.
Терри вновь обрела равновесие, вовремя оттолкнула его руку и протянула поднос. Он взял джин.
В Вашингтоне живете, Терри?
Нет, в Атланте.
Она повернулась к Френчу, заученно хихикая.
Обожаю девушек из Атланты, сказал Гласс. Я туда частенько наведываюсь.
Она стала наливать виски в бокал со льдом, и Френч запустил взгляд за воротник ее блузки, благо верхняя пуговка была расстегнута.
Гласс снова заговорил на невообразимом псевдоюжном диалекте.
И где ж вас сыскать в Атланте, моя радостью?
А-яй. Нам такое не положено говорить.
Она наклонилась, предоставляя Моргану возможность заглянуть за вырез ее блузки. Он взял водку, посмотрел в холодные, скучающие глаза и отвернулся к Френчу. Осадить женщину более резко он почел бы неприемлемым, но Терри все равно поспешила уйти.
Попка у нее почище, чем у питтсбургской бандерши, сказал Гласс.
Я тогда только приехал в Вашингтон, сказал Френч, потягивая виски и провожая глазами Терри, которая скользила прочь по проходу, привычно сохраняя равновесие, и было это как раз после первой избирательной кампании, которую Андерсон уже вел всерьез. Я писал репортажи о сенатских делах, и вот однажды приходит Андерсон, надумал выступить. А вы знаете, как это там делается, никто никого не слушает, разве что желает взять слово и задать вопрос. Так вот, торчат в зале штук пятнадцать сенаторов, и вдруг выходит Андерсон да начинает громить законопроект, по которому государственные стипендии должны выплачиваться только лицам, подтвердившим свою благонадежность под присягой. Я на галерее почти ни слова разобрать не мог. Казалось, он беседует тихо-мирно, вроде как вот сейчас мы с вами. Но тут, я вижу, поднимается с места Макадамс и садится по эту сторону прохода, поближе к Андерсону. Сидит, слушает. А в сенате, сами знаете, не часто видишь, чтоб кто-то кого слушал. Потом еще один подсел, и не успел я оглянуться, смотрю, все сенаторы, какие там были, расселись вокруг Андерсона и слушают, причем даже не перебивают, помалкивают.
У Моргана где-то внутри закипали жгучие слезы, жестоким усилием ему удалось их сдержать.
Как на него ни ополчались в сенате. сказал он. сколько ни вешали обвинений в политических беспорядках, а все ж какого авторитета он добился в конце концов! Убедились, слава те господи, что это не дутая величина.