Иван Иванович! закричал Муравьев.
Но Соколовский не обернулся.
И тогда Муравьев побежал за ним к трем соснам, пылавшим, как сухие поленья, поставленные в печку торчком, а за Муравьевым бросились остальные люди из их отряда.
Весь день они рыли канавы, рубили просеки, косили сухую траву. К ночи прибыла свежая смена. Кто мог, остался на ночь с новыми людьми, остальные приготовились к отъезду.
Муравьев велел снять с грузовика скамейки, в кузов набросали скошенной травы, и человек двенадцать развалились на ней, опаленные, пропахшие дымом и грязные от копоти и земли.
Грузовик побежал по лесной дороге, переваливаясь на ухабах и покачивая свой живой груз. От травы пахло сухой полынной горечью и дымом. Дымом пахли руки, одежда, дыхание соседей, но сквозь этот запах дыма пробивался настойчивый и сильный запах травы. Травинки кололи ноги сквозь носки, и, поворачивая голову, Муравьев кололся о траву щекой. Он лежал рядом с Соколовским и при толчках автомобиля чувствовал его плечо. Ночь была тихая и ясная, и было не очень душно. Многие уже храпели, и только двух молодых парней из вилопрокатки не брали ни усталость, ни сон. Они стояли у кабины грузовика и орали во всю глотку разухабистые частушки:
В клетку бы нам таких соловьев!
Но другой практическим тоном возразил:
Помета из-под них убирать много.
Иногда крыша кабины задевала ветви деревьев, и в машину на спящих сыпалась хвоя. Ночное небо было безоблачно, и Млечный Путь свисал над лесом, как марлевый занавес от комаров. Вскоре голосистые парни угомонились, и в тишине ночи были слышны только храп и шорох автомобильных колес. Теперь в машине запахло хвоей, но всякий раз, как кто-нибудь переворачивался во сне, Муравьев снова ощущал запах дыма. Соколовский лежал на спине и смотрел в небо. Во рту он держал стебелек травы и часто перекусывал его, поскрипывая зубами.
Не спится, Иван Иванович? спросил Муравьев.
Всегда, если устану, не могу быстро заснуть, ответил Соколовский. Нужно иметь нервы, как у наших приятелей. Слышите, как храпят?
А вы жалуетесь на нервы?
Немного. Иногда. Внешность она обманчива, не правда ли?
Не у всех, конечно, сказал Муравьев. Моя, например? Весь как на ладони.
Сам о себе толком никогда ничего не знаешь.
Уж кого тогда знать, как не себя?
Соколовский не ответил и лежал, пожевывая свою травинку. Спать не хотелось, ехать было еще далеко, и он подумал, что, если Муравьев сейчас заснет, он останется наедине со своей бессонницей. И он заговорил снова:
Странно человек устроен
Что? спросил Муравьев.
Странно, я говорю, устроен человек. Вон ночь какая. Ехать бы так и ни о чем не думать. Звезды над головой. Лес, темнота. Воздух. Вы чувствуете, как сосной пахнет? А сам лежишь и думаешь, как проклятый: что там у тебя в цеху? Сколько сегодня дали? Не напороли ли чего-нибудь? Как положительный герой современного романа. И смерть приди сейчас, а ты о своем будешь думать.
Смерть придет, помирать будем, сказал Муравьев.
Ну, положим, не по-песенному. Вы видели когда-нибудь, как человек умирает?
Нет, сказал Муравьев.
А я видел. Не хочется ему умирать. Мучается, а все равно умирать не хочется! Соколовский помолчал немного, потом снова сказал: Паршивая это штука. Вот, знаете, весной мне случилось прочесть одну книгу. Автора не помню, название забыл, но вот такие слова почему-то запомнились: «Была Атлантида, был Египет, был Вавилон, была Греция, был Рим все это было, и ты был и тебя не будет. Звезда, пронизавшая мрак, это ты. Искра, взлетевшая в ночь, это ты. Ты ничего не достигнешь: ночь останется неизменной. Жизнь была вспышкой. Нечистый густой туман окутает тебя, и ничего не будет видно, звезда или искра, путь ее будет невидим. Все останется по-прежнему». Не знаете, откуда?
Что-нибудь иностранное. У нас так не пишут.
Вот в том-то и дело. Мы это все иначе понимаем. И смерть иначе понимаем, и свою работу, и свою жизнь. Почему я так здорово это запомнил? «Жизнь была вспышкой». Значит, человеческая жизнь пустяк, плевать мы хотели на эту жизнь. И во имя чего, спрашивается? Во имя всепроходящего времени. А миллионы жизней, вместе взятых и на протяжении веков?
Он берет в космическом масштабе, сказал Муравьев.
Ну, а кой черт его заставил? Кто же полезет измерять складной метровкой микрометрическую деталь? Египет, Греция, Рим! Слова красивые, почти как стихи, и даже страшенные, шутка ли: «все останется по-прежнему». Но ведь выдуманные слова, а? Ничего не остается по-прежнему, ничто не может остаться по-прежнему.
Все течет, все меняется так, что ли? насмешливо спросил Муравьев.
Конечно. Но дело не в этом. Ничто не проходит бесследно.
Допустим.
И вот, мне кажется, только досаду может вызвать то, что после каждой такой культуры были в истории человечества дикие, дурацкие провалы. Надо так построить общество, чтобы не было провалов, чтобы развитие человечества шло непрерывно.
Не знал, что вы интересуетесь поэзией или, точнее, философией, заметил Муравьев, и ему тоже захотелось блеснуть эрудицией. Я вот помню такое высказывание одного французского автора. Он писал, что человечество погибло бы от цивилизации, если бы варварство не возрождало его каждые четыреста пятьсот лет. А так как в наше время варварства не осталось, он эту почетную роль предоставил пролетариату. Можете приобщить эти сведения к своему поэтическому арсеналу.