Бывает, Константин Дмитриевич. Чего вы так расстраиваетесь? Зорин жив, через неделю станет на работу.
Муравьев обернулся и сказал:
Это я свалил крышку в изложницу.
Не может быть?!
Муравьев с досадой повернулся и пошел вперед.
Почему же вы не приказали выкинуть болванку? спросил Соколовский, догоняя его.
Забыл. Понимаете, забыл. Меня кто-то отозвал в эту минуту, и проклятая болванка вылетела из головы!
Соколовский похлопал его по плечу и взял под руку.
Не отчаивайтесь, Константин Дмитриевич. Пойдите завтра к Зорину в больницу, он хороший парень. Расскажите ему, как это произошло, на душе полегчает.
Он довел Муравьева до конца улицы, откуда за деревьями были уже видны освещенные окна дома приезжих, и спросил:
В шахматы вы играете?
Играю, но здесь у меня доски нет.
Ничего, сказал Соколовский. Птичьего молока достать трудно, а шахматы мы достанем.
Он огляделся, перешел улицу и постучал в чье-то светящееся окно.
Через минуту он вернулся с шахматами. Они зашли к Муравьеву и сели играть.
А Вера Михайловна в это время лежала одна в темной комнате и плакала. Плакала она сразу и от скуки, и от злости на мужа, на Муравьева, на себя.
ГЛАВА IX
Потом Зорин выписался из больницы и, хотя работать еще не мог, приходил смотреть, как работают товарищи. Второй стан прокатал шестьдесят одну тонну, и это событие волновало всех прокатчиков.
У Муравьева было много работы. В город или в парк выбирался он очень редко; Веру Михайловну не видел со дня приезда, но зайти повидать ее не приходило ему в голову.
За это время он сработался и сдружился с Соколовским. Ничего жалкого или неприятного не было в нем, и первоначальная неприязнь исчезла очень скоро. Соколовский был веселый, неунывающий человек, со смешными страстями, например, к футболу или к тушению пожаров. В работе он был нетерпелив и жаден до нее, и эту-то главную черту его характера Муравьев и определил сначала как суетливость.
Пока кто-нибудь выполнит его приказ, Соколовский ждать не любил. Многое он вообще любил делать сам: кантовать газ, брать пробу на анализ, исследовать ломиком подину печи после выпуска металла нет ли каких-либо изъянов. Муравьева сердило это, и он говорил Соколовскому:
Иван Иванович, вы начальник цеха. Зачем вы берете на себя обязанности мастера или лаборанта? Дайте людям делать свое дело.
О господи! Народ же неопытный, их нужно проверять, отвечал Соколовский. «Господи» он произносил так: «Хосподи».
Как это «неопытный»? А Сонов, а Ладный? Все старые сталевары.
А Севастьянов? Парень самостоятельно провел всего четыре плавки, возражал Соколовский. Да теперь еще эти его семейные невзгоды. Вы, Константин Дмитриевич, старинной выучки инженер. Вы белоручка, боитесь испортить маникюр.
Ах, вот какая штука? иронически переспрашивал Муравьев. Вас современный стиль волнует?
При чем тут современный стиль? Людей надо учить. А кроме того, я сам был сталеваром. Мне же самому интересно, по-моему, нетрудно понять.
Я отказываюсь понимать, смеялся Муравьев.
Но ему приятна была рабочая жадность Соколовского. И, глядя на него, Муравьев думал, что ни женщины, ни слава ничто, кроме работы, если любишь свое дело, не может сделать человека счастливым.
В такие минуты он не жалел, что приехал сюда. Так и раньше бывало с ним. На работе, увлекаясь делом, он переставал выказывать столичное превосходство, забывал и мелкие бытовые неурядицы, и недостатки маленького городка или поселка.
Часто после выпуска металла Соколовский зазывал его в цеховую конторку и, вытирая вспотевший лоб, говорил:
Ну, Константин Дмитриевич, откололи
еще кусочек.
Он садился за стол и, болтая ногами, начинал мечтать о том, что скоро они начнут снимать по десяти тонн с квадратного метра площади пода, утрут Шандорину нос и засыплют прокатчиков высокосортной болванкой. А затем, делая таинственное лицо, он доставал из-под стола бутылку пива.
Оптимизм Ивана Ивановича нравился Муравьеву. «Главное не приходить в отчаяние, не поддаваться панике», нередко повторял он себе. Но мартеновский цех, несмотря на все усилия, работал плохо и срывал работу всего завода, а надежд на улучшение пока не было никаких. Мечты о десяти тоннах помогали сохранять бодрость, но помочь в работе не могли.
И Соколовский и Муравьев очень много времени проводили на завалочной площадке, следя за работой сталеваров, добиваясь скрупулезной, почти фармакологической точности в составе шихты, и все же плавки иногда не попадали в анализ, и слишком часто получался «стылый ход» плавки. Соколовский сердился, утверждал, что люди работают неряшливо, не выдерживают температурный режим, не следят внимательно за состоянием ванны и до сих пор не изучили как следует характер печей. А сталевары жаловались то на качество доломита, то на медленную работу завалочной машины, то на неподачу вовремя ковша.
Глубочайшее страдание отражалось на розовом толстом лице Соколовского. Он вздевал руки, надувал щеки и говорил:
О господи! Но Шандорин работает на таком же доломите. Ведь у Шандорина завалочной машины и вовсе нет, работает вручную. Зачем черта гневить ерундовыми разговорами?