Пойду куплю чего-нибудь на ужин, сказал он.
Вера Михайловна не пошевельнулась. Когда он ушел, она разделась и легла в постель.
Ей хотелось услышать что-нибудь о Муравьеве, но гордость
не позволяла спрашивать, а Соколовский ничего не говорил о нем, и Вера Михайловна сердилась на мужа еще и за это. Она сердилась и на Муравьева. Она сердилась и на себя. Все время она сердилась на что-нибудь. Все время была раздражена. Нет, дальше так жить невозможно.
Соколовский скоро вернулся. Вера Михайловна лежала на спине и смотрела в потолок. На темном потолке шевелились красные блики отражения пламени мартеновских печей. Они иногда вспыхивали, иногда затухали, потом снова медленно разгорались, как бы накатываясь друг на друга. В большом городе такую игру света создают фары автомашин. В Косьве и это было связано с заводом.
Хочешь есть? спросил ее Соколовский. Я купил сыра.
Нет, ответила Вера Михайловна.
Веруся, ты на меня сердишься? Честное слово, я не мог раньше прийти.
Мне совершенно безразлично, когда вы приходите. Вы можете совсем не приходить.
Соколовский вздохнул, сел за стол и сказал тихо:
Ты сегодня зла.
Да, я зла! закричала Вера Михайловна. Как я могу не быть злой от такой жизни? Вы когда-нибудь думали о том, как я живу?
Она уткнулась в подушку и заплакала. Соколовский подбежал к ней, обнял ее.
Веруся, я понимаю, я все понимаю! заговорил он. Тебе скучно, это понятно, в этом все дело. Нужно что-нибудь придумать. Хочешь, попробуй снова работать. Найдем интересное дело.
Оставь, интересного дела здесь не найти.
Пойдем к Турнаевым, поговорим и найдем какое-нибудь занятие. Почему ты не хочешь с ними встречаться? Ну, были у вас нелады с Марьей Давыдовной. Обычные женские препирательства, ссоры. Работе мешать это не должно. Попробуй еще раз. Ведь посмотри, даже ихняя Катенька какие дела творит. Сколько было уже говорено на эту тему.
Вера Михайловна приподнялась на локте и, с ненавистью глядя на мужа, сказала раздельно и зло:
Я не хочу об этом слышать! Понимаете вы или нет?
Соколовский отошел к столу и принялся ужинать. Некоторое время они молчали. Потом, кончив есть, он встал из-за стола и сказал:
Веруся, так продолжаться не может. Ты должна найти себе какую-нибудь работу. Нельзя так жить, как ты.
Хорошо. Это мне все известно, холодно сказала Вера Михайловна, ложитесь лучше спать.
Вздыхая и поглядывая на жену, Соколовский начал послушно раздеваться. Вера Михайловна не смотрела на него, но выражение ее лица было такое, точно она смотрит на него и его толстые розовые ноги в измятых трусиках, розовая жирная его грудь тело младенца и обжоры вызывают у нее отвращение.
Он разделся и погасил на туалетном столике лампу.
Веруся, не сердись на меня, сказал он, обнимая жену, ты зря на меня сердишься. Мы могли бы хорошо жить, но ты сама портишь нашу жизнь. Я тебя страшно люблю, а ведь это самое главное.
Вера Михайловна не отвечала, но и не отталкивала его, покорно принимая ласки. Он прижал ее к себе, шептал на ухо, целовал, вымаливая у нее ответ.
В кабинете зазвонил телефон. Соколовский выругался и, наталкиваясь впотьмах на стулья, пошел к аппарату.
Да, я слушаю, сказал он. Что? Да не может быть! Ах ты черт возьми! Сейчас приду, сию минуту.
Он бросил трубку и зажег свет, чертыхаясь.
Что случилось? спросила Вера Михайловна.
В прокатке рабочего обварило, сказал Соколовский. Очевидно, в изложницу кто-то уронил крышку и болванку прорвало при обжиме.
Он быстро одевался, а Вера Михайловна укоряюще глядела на него
Катастрофа случилась в прокатке, но виноват в ней был мартеновский цех.
После выпуска стали изложницы закрывали чугунными крышками, так как металл рос и выливался в канаву. Были и раньше случаи, когда по неосторожности кто-нибудь сваливал крышку в изложницу. В таком случае на изложнице делали отметку и болванку отправляли в брак. Но молодые рабочие иногда скрывали свою оплошность. Температура плавления чугуна ниже температуры плавления стали; нагретая для прокатки болванка с сердцевиной из расплавленного чугуна лопалась во время обжима на вальцах, и чугун брызгал из нее, как сок из раздавленного помидора.
Когда Соколовский вбежал в прокатку, раненого рабочего уже увели в медпункт, у прокатного стана толпились люди, и среди них он увидел Муравьева.
Кого ранило? закричал Соколовский.
Голову с вас мало снять. Под суд идут за такое дело! говорил начальник прокатки Муравьеву, а увидев Соколовского, повернулся к нему с таким видом, точно готовился надрать уши. А-а, пожалуйте-ка сюда! сказал он. Что это такое, я вас спрашиваю? Зорину все плечо сожгло.
Не зная, что ответить, Соколовский покачал головой. На него кричали, теребили за пиджак,
грозили, что завтра у директора устроят бенефис, какого он в жизни еще не видывал. Соколовский посмотрел на Муравьева и поразился, как бледно и расстроенно его лицо. У Муравьева дрожало веко, кривился рот. Черные провалы морщин резко выделялись на его побелевшем лбу.
Что с вами? спросил Соколовский.
Муравьев, не отвечая, повернулся и пошел к выходу из цеха. Соколовский подписал акт, составленный прокатчиками, и, отругиваясь, побежал за Муравьевым.