Это, значит, не изменяя моего решения, сокращает срок ровно на один год одиннадцать месяцев.
Что вы считаете?
Я суммирую одни мои соображения.
Ах, извините за нескромность.
О, ничего, ничего: у меня есть известные ожидания, которые зависят от получения известных средств.
И эта прибавка, о которой я вам принес известие, конечно, сокращает срок ожидания?
Вы отгадали: оно сокращает его ровно на год одиннадцать месяцев. Я должен сейчас написать об этом в Германию. Скажите, когда у нас едут в город на почту?
Едут сегодня.
Сегодня? очень жаль: я не успею описать все как следует.
Ну что за вздор! говорю, много ли нужно времени, чтобы известить о деле своего компаниона или контрагента?
Контрагента, повторил он за мною и, улыбнувшись, добавил: О, если бы вы знали, какой этот контрагент!
А что? конечно, это какой-нибудь сухой форма лист?
А вот и нет: это очень красивая и молодая девушка.
Девушка? Ого, Гуго Карлыч, какие вы за собою грешки скрываете!
Грешки? переспросил он и, помотав головою, добавил: никаких грешков у меня не было, нет и не может быть таких грешков. Это очень, очень важное, обстоятельное и солидное дело, которое зависит
от того, когда у меня будет три тысячи талеров. Тогда вы увидите меня
На верху блаженства?
Ну, нет еще, не совсем наверху, но близко. На верху блаженства я могу быть только тогда, когда у меня будет десять тысяч талеров.
Не значит ли все это попросту, что вы собираетесь жениться и что у вас в вашем Доберане или где-нибудь около него есть хорошенькая, милая девица, которая имеет частицу вашей железной воли?
Именно, именно, вы совершенно правы.
Ну, и вы, как настоящие люди крепкой воли, дали друг другу слово: отложить ваше бракосочетание до тех пор, пока у вас будет три тысячи талеров?
Именно, именно: вы прекрасно угадываете.
Да и не трудно, говорю, угадывать-то!
Однако как это, на ваш русский характер, разве возможно?
Ну что, мол, еще там про наш русский характер: где уже нам с вами за одним столом чай пить, когда мы по-вашему морщиться не умеем.
Да ведь и это, говорит, еще не все, что вы отгадали.
А что же еще-то?
О, это важная практика, очень важная практика, очень важная практика, для которой я себя так строго и держу.
«Держи, думаю, брат, держи!..» и ушел, оставив его писать письмо к своей далекой невесте.
Через час он явился с письмом, которое просил отправить, и, оставшись у меня пить чай, был необыкновенно словоохотлив и уносился мечтами далее горизонта. И все помечтает, помечтает и улыбнется, точно завидит миллиард в тумане. Так счастлив был разбойник, что даже глядеть на него неприятно и хотелось ему хоть какую-нибудь щетинку всучить, чтобы ему немножко больно стало. Я от этого искушения и не воздержался и когда Гуго ни с того ни с сего обнял меня за плечи и спросил, могу ли я себе представить, что может произойти от очень твердой женщины и очень твердого мужчины? я ему отвечал:
Могу.
А как вы именно думаете?
Думаю, что может ничего не произойти.
Пекторалис сделал удивленные глаза и спросил:
Почему вы это знаете?
Мне стало его жаль и я отвечал, что я просто пошутил,
О, вы шутили, а это совсем не шутка, это действительно так может быть, но это очень, очень важное дело, на которое и нужна вся железная воля.
«Лихо тебя побирай, думаю, не хочу и отгадывать, что ты себе загадываешь!..» да все равно и не отгадал бы.
VI
Бесконечно упрямый и настойчивый, Пекторалис был упрям во всем, настойчив и неуступчив в мелочах, как и в серьезном деле. Он занимался своею волею, как другие занимаются гимнастикой для развития силы, и занимался ею систематически и неотступно, точно это было его призвание. Значительные победы над собою делали его безрассудно самонадеянным и порою ставили его то в весьма печальные, то в невозможно комические положения. Так, например, поддерживаемый своею железною волею, он учился русскому языку необыкновенно быстро и грамматично; но, прежде чем мог его себе вполне усвоить, он уже страдал за него от той же самой железной воли и страдал сильно и осязательно до повреждений в самом своем организме, которые сказались потом довольно тяжелыми последствиями.
Пекторалис дал себе слово выучиться русскому языку в полгода, правильно, грамматикально, и заговорить сразу в один заранее им предназначенный день. Он знал, что немцы говорят смешно по-русски, и не хотел быть смешным. Учился он один, без помощи руководителя, и притом втайне, так что мы никто этого и не подозревали. До назначенного для этого дня Пекторалис не произносил ни одного слова по-русски. Он даже как будто позабыл и те слова, которые знал: то есть «можно, не можно, таможно и подрожно», и зато вдруг входит ко мне в одно прекрасное утро и если не совсем легко и правильно, то довольно чисто говорит:
Ну, здравствуйте! Как вы себе поживаете?
Ай да Гуго Карлович! отвечал я, ишь какую штуку отмочил!
Штуку замочил? повторил в раздумье Гуго и сейчас же сообразил: ах да это это так. А что, вы удивились, а?
Да как же, отвечаю, не удивиться: ишь как вдруг заговорил!