Выходило, что кроме того, что мною было написано в пользу этого чудака, я более уже
не мог для него ничего сделать и волею-неволею я этим утешился, и притом же, получив внезапно неожиданные распоряжения о поездках на юг, не имел и досуга думать о Пекторалисе. Между тем прошел октябрь и половина ноября; в беспрестанных переездах я не имел о Пекторалисе никакого слуха и возвращался домой только под исход ноября, объехав в это время много городов.
Погода тогда уже значительно изменилась: дожди окончились, стояла сухая холодная колоть, и всякий день порхал сухой мелкий снежок.
Во Владимире я нашел покинутый мною тарантас, который мог еще служить свою службу, так как на колесах было удобнее ехать, чем на санях, и я тронулся в путь в моем экипаже.
Пути мне от Владимира оставалось около тысячи верст; я надеялся проехать это расстояние дней в шесть, но несносная тряска так меня измаяла, что я давал себе частые передышки и ехал гораздо медленнее. На пятый день к вечеру я насилу добрался до Василева Майдана и тут имел самую неожиданную и даже невероятную встречу.
Не знаю, как теперь, а тогда Василев Майдан была холодная, бесприютная станция в открытом поле. Довольно безобразный, обшитый тесом дом, с двумя казенными колоннами на подъезде, смотрел неприветливо и нелюдимо и на самом деле, сколько мне известно, дом этот был холоден; но тем не менее я так устал, что решился здесь заночевать.
Несмотря на то, что по мерцавшему в окнах пассажирской комнаты огоньку я мог подозревать, что тут уже есть люди, расположившиеся на ночлег, решимость моя дать себе роздых была тверда, и за нее-то я и был вознагражден самою приятною неожиданностию.
Вы встретили здесь Пекторалиса? перебил некто нетерпеливо рассказчика.
Кого бы я тут ни встретил, отвечал он, я вас прошу ждать, чтобы я вам сам рассказал об этом, и не перебивать меня.
А если это интересно?
Тем лучше, вы постарайтесь это записать и отдать для фельетона интересной газеты. Теперь вопрос о немецкой воле и нашем безволии в моде и мы можем доставить этим небезынтересное чтение.
IV
Лицо этого незнакомца я в первую минуту не рассмотрел, но, признаться, чуть не обругал его за то, что он едва не сшиб меня дверью с ног. Но что меня удивило и заставило обратить на него особенное внимание это то, что он не вышел в отворенную им дверь, как я мог этого ожидать, а напротив, снова возвратился назад и начал преспокойно шагать из угла в угол по отвратительной, пустой комнате, едва-едва освещенной сильно оплывшею сальною свечою.
Я обратился к нему с вопросом: не знает ли он, где здесь на этой станции помещается смотритель или какой-нибудь другой жив-человек.
Ich verstehe gar nichts russisch, отвечал незнакомец.
Я заговорил с ним по-немецки.
Он, видимо, обрадовался звукам родного языка и отвечал, что смотрителя нет, что он был, да давно куда-то ушел.
А вы, вероятно, ждете здесь лошадей?
О! да, я жду лошадей.
И неужто лошадей нет?
Не знаю, право, я не получаю.
Да вы спрашивали?
Нет, я не умею говорить по-русски.
Ни слова?
Да, «можно», «не можно», «таможно», «подрожно» пролепетал он, высыпав, очевидно, весь словарь своих познаний. Скажут «можно» я еду, «не можно» не еду, «подрожно» я дам подрожно, вот и все.
Батюшки мои, думаю себе: вот антик-то! и начинаю его осматривать Что за наряд!.. Сапоги обыкновенные, но из них из-за голенищ выходят длиннейшие красные шерстяные чулки, которые закрывают его ноги выше колен и поддерживаются на половине ляжек синими женскими подвязками. Из-под жилета на живот спускается гарусная красная вязаная фуфайка; поверх жилета видна серая куртка из халатного драпа, с зеленою оторочкою, и поверх всего этот совсем не приходящий по сезону клеенчатый плащ и зонтик, привешенный
к его пуговице у самой шеи.
Весь багаж проезжающего состоял из самого небольшого цилиндрического свертка в клеенчатом же чехле, который лежал на столе, а на нем довольно простая записная книжка и более ничего.
Это удивительно! воскликнул я и чуть не спросил его: «Неужто вы так вот это и едете?», но сейчас же спохватился, чтобы не сказать неловкости, и, обратясь к вошедшему в это время смотрителю, велел подать себе самовар и затопить камин.
Чужестранец все прохаживался, но, увидев, что принесли дрова и зажгли их в камине, вдруг несказанно обрадовался и проговорил:
Ага, «можно», а я тут третий день и третий день все сюда на камин пальцем показывал, а мне отвечали «не можно».
Как, вы тут уже третий день?
О да, я третий день, отвечал он спокойно. А что такое?
Да зачем же вы сидите здесь третий день?
Не знаю, я всегда так сижу.
Как всегда, на каждой станции?
О да, непременно на каждой; как выехал из Москвы, так везде и сижу, а потом опять еду.
На каждой станции вы сидите по три дня?
О да, по три дня Впрочем, позвольте, я на одной просидел два дня, у меня это записано; но зато на другой четыре, это тоже записано.
И что же вы делаете на станциях?
Ничего.
Извините меня, может быть вы нравы изучаете, заметки ваши пишете?