Воздух! В это время уже раздался ужасающий вой сирены пикирующего самолета, а лейтенант оглянулся и стал смотреть на падающий к беззащитной колонне бомбардировщик Ю-87. Вот дурень! Увидев, как от фюзеляжа отделилась бомба, я обхватил поручика за поясницу, выдернул его из седла и мы рухнули в траву. Тот что-то возмущённо зашипел, пытаясь вырваться, но в этот момент на дороге рванула бомба, землю тряхнуло, взрывной волной долбануло по ушам, над нами просвистели осколки и лейтенант затих, вжавшись в землю. Затем взрывы, сирены, очереди авиационных пулеметов, свист осколков, крики раненных и умирающих, слились в единую какофонию смертельного ужаса. Когда грохот и стрельба прекратились, я перевернулся на спину и некоторое время смотрел вслед уходящим на юг бомбардировщикам, внутренне содрогаясь от мысли, что они сейчас передумают и вернутся, но самолёты таяли в небе вместе с ужасом и паникой, накрывшими меня при первом взрыве, не проявляя намерений возобновить бомбежку. Когда стало ясно, что немецкие самолёты ушли окончательно, лейтенант резким движением вскочил на ноги, посмотрел в сторону колонны, ругнулся "Пся крев" и скомандовал, обращаясь ко мне:
Встать! по этому приказу я вскочил, вытянулся по стойке смирно и вытаращился на него, показывая всей своей мимикой готовность выполнить любой приказ. А что сечас ещё остаётся делать? Только плясать под дудку этого офицера.
Поручик осмотрел меня, и к моему стыду, наконец, заметил, что штаны у меня до сих пор мокрые, презрительно скривился, но на всякий случай он провел рукой себе по заднице, чтобы убедиться, что у него-то сухо.
Рядовой э-э
Ковальский! Господин поручик!
Рядовой Ковальский, переходишь в мое распоряжение, включаешься в состав первой роты второго батальона тридцать восьмого пехотного полка.
Есть! я поднял с земли свою солдатскую книжку и протянул ему, чтобы он сделал соответствующую запись, но тот отмахнулся:
Потом отдашь батальонному писарю или сержанту, после этих слов лейтенант развернулся к своей лошади, лежавшей на боку и слегка дёргавшей ногами, его взгляд пробежал по отверстиям от осколков, из которых толчками вытекала алая кровь и на его лице отразилось горечь сожаления, Эх, Берта, Берта, как жаль Прости он вытащил из кобуры наган, взвел курок и выстрелил кобыле в голову, прекратив её мучения, затем резко развернулся к дороге, скомандовал, За мной! и уверенным шагом направился к разгромленной колонне.
Когда мы подошли, к нам подбежал рослый широкоплечий сержант, весь заляпанный грязью и кровью, и радостно воскликнул:
Господин поручик, Вы живы!
Офицер, не отвечая сержанту, остановился и окинул взглядом побоище. Благодаря тому, что немецкие пикировщики атаковали неожиданно, а поляки не вели наблюдение за небом да и, по всей видимости, не были обучены правильным действиям при бомбардировке, пехотному батальону были нанесены тяжёлые потери. Дорога и прилегающая полоса поля была усеяна трупами и кусками разорванных тел, между которыми ходили ошеломленные выжившие, стонали раненые, и над всем этим стоял густой запах дерьма и крови. Навскидку, потери ранеными и убитыми составили до половины от общей численности подразделения. Поручик судорожно согнулся и выблевал содержимое своего желудка на пропитанную кровью землю. Меня тоже потянуло очистить желудок, но удалось сдержаться. В это время к нам
стали стягиваться уцелевшие солдаты и сержанты.
Быстро вернувшийся в работоспособное состояние офицер стал раздавать указания: определил меня в подчинение сержанту Митькевичу (тому самому, что первый подошёл к нам), приказал тому организовать помощь пострадавшим, капралу Степовскому поручил составить списки погибших и раненых, затем подозвал к себе двух невредимых солдат и отправился в сторону головы колонны. Митькевич, следуя указаниям поручика, быстро сформировал из уцелевших солдат санитарные команды, распределил участки работы, определил место, куда надо было перенести раненых после оказания первой помощи, отправил в ближайшее село неполное отделение за подводами, и если получится, за врачом или фельдшером. Было видно, что поручик сделал правильное назначение, сержант не потерял самообладания в этой ситуации и, очевидно, был грамотным командиром и хорошим организатором. Меня он определил в отделение капралу Вилковскому, который сразу же подозвал меня к себе, выкрикнул ещё четыре фамилии, и когда вызванные солдаты подошли, я с некоторым удовлетворением отметил, что только у одного бойца штаны были сухие, ещё у двоих портки были мокрые, а четвертый, имевший грустно-задумчивое выражение лица, видимо, не только обоссался, но ещё и навалил в штаны. Капрал построил нас в колонну, провел строем тридцать метров до выделенного участка и приказал:
Приступайте к перевязкам!
Подойдя к ближайшему, неподвижно лежащему на спине раненому, у которого голова была залита кровью и нащупав пульс, я обратился к Вилковскому:
Господин капрал, нужен нож, бинты, спирт
Ищи в ранцах, можешь использовать все, что найдешь.
Быстро оглядевшись, я поднял ближайший бесхозный ранец и вытряхнув содержимое, нашел упаковку с бинтами, хлопчатобумажные нитки, иголки и перочинный нож. Фляжка моя была наполнена зубровкой, за неимением спирта представлявшей из себя довольно приличное антисептическое средство. Осмотрев рану, я пришел к выводу, что надо зашивать видимо, осколок прошел по касательной, череп целый, однако большая кровопотеря. Для этого сначала нужно было побрить голову рядом с раной, и я, найдя в вещах из ранца опасную бритву, наскоро соскоблил волосы у раны, потом смочил нитку с иголкой зубровкой и приступил к шитью. Закончив, я услышал вопрос капрала, который, оказывается, все это время стоял за моей спиной: