Первое, что узнал я по прибытии на остров Маврикия, было убеждение, что не должно верить в действительность рекомендательных писем. Не имея возможности ожидать результатов от рекомендаций, привезенных с собою, я начал сам хлопотать о месте. Я нашел его на одной отличной плантации, и когда в продолжении двух лет познакомился со всем, касающимся до образования тростника и выделки сахара, я решился принять хотя мне было только двадцать лет место управляющего в подобном же заведении. На мне лежала тяжелая ответственность, и я не имел минуты свободного времени. Я должен был вставать в половине третьего утром, чтобы велеть зажигать огни на заводе, и не мог возвращаться к себе ранее девяти или десяти часов вечера, когда огни тушились. Мне необходимо было присмотреть за всем, быть в поле с жнецами, на заводе, присутствовать при укладке и отправке сахара, на пристани, в магазинах, при раздаче порций, на конюшне, на мельницах, одними словом, в ста различных местах, где должен был распоряжаться работами. Я до такой степени уставал в субботу вечером, что часто приказывал своему слуге индусу не будить меня на другой день даже к завтраку, имея больше всего нужду в спокойствии. Мне не раз случалось такими образом спать двадцать четыре часа кряду.
Несмотря на эти утомления и на некоторые затруднения с многими кули (рабочие индусы), людьми упрямыми и склонными к неповиновению, однажды мне пришлось с одними схватиться в рукопашь, чтоб наказать его за дерзость, а в другой раз должен был защищаться против бунтовщиков и оба раза оставался победителем, благодаря своему хладнокровию, несмотря на эти неприятности, я был доволен своими положением, с удовольствием видел процветание дел в плантации и был в наилучших отношениях с хозяином потомком благородного французского эмигрантского семейства, образованным и добрым человеком. Все шло отлично. Но в это время случились два события, из которых первое обескуражило меня в настоящем, а второе, блеснув передо мною обольстительным будущим, изменило мою жизнь и снова кинуло меня в неизвестность.
Бедственными событием была эпидемическая тифозная горячка, такая страшная, какой я никогда не видывал. Она распространялась с ужасающей быстротой и уничтожала население. Наша плантация подверглась чрезвычайному опустошению. В первое время мы теряли по десяти человек в сутки. Наконец болезнь уменьшилась, но я сам от изнеможения заболел окончательно. Долго еще по выздоровлении я чувствовал слабость духа и тела, и приписывал свое состояние нездоровому климату острова.
Другое событие было совершенно другого характера и открывало мне блестящую перспективу. В это время (в 1852 г. я уже три года занимал должность управителя) важная новость разнеслась по свету об открытии золота в Австралии. К нам на остров она пришла с кораблем, прибывшим из Сиднея. С тех пор Голубые горы, Офир, Виктория сделались предметом всех разговоров, целью всех честолюбивых стремлений. Только и было речи, что о громадных состояниях, сделанных в несколько дней; о самородках золота в пятьдесят, сто фунтов, найденных на поверхности земли или на незначительной глубине; о бедных людях, земледельцах, рабочих, матросах, которые в свою очередь вели вельможескую жизнь, рассыпая горстями золото, предаваясь безумным излишествам: один заказывал ножную ванну из шампанского, другой зажигал сигару банковым билетом, на который целое семейство могло бы прожить несколько месяцев. Всюду шли рассказы о беспрерывном наплыве человечества из всех стран земного шара в Австралию; о великолепных судах без хозяина в портах Сиднея и Мельборна, покинутых экипажем, офицерами, самими капитанами так как все отправились на золотые копи. Правда, упоминалось также о горьком разочаровании, о неслыханных страданиях, чрезвычайных бедствиях, но это были только слабый тени на блестящей картине, ослеплявшей взоры.
После некоторого колебания, я решился отказаться от места управляющая, покинуть остров Маврикия и, подобно другим, попытаться поискать счастья в Австралии. В 1853 году я сел на дрянное суденышко и через пятьдесят шесть дней прибыл в Порт-Филипп. Едва только я вступил на австралийскую почву, как почувствовал необходимость научиться прежде всего по-английски, и я два месяца изучал этот язык на пакетботе, ходящем между Сиднеем и Мельборном.
Высадка моя в последнем городе не была удачна. Наш корабль, входя в этот порт вечером, во время густого тумана, попал на риф и, повалившись от сильного удара на бок, не мог уже приподняться. Суматоха была неописанная. Волны смывали нашу палубу и унесли двух человек, одного матроса и повара, которые утонули. Новые удары последовали один за другим, показалась течь в носовой части и корабль затонул. К счастью, глубина в этом месте была небольшая. Часть грот-мачты с марсом оставалась на поверхности воды; мы взобрались туда и, там уцепившись, провели всю ночь. Эти несколько часов показались нам столетиями; мы с неописанным страхом смотрели на громадные волны, боясь каждую минуту, что какая нибудь из них более огромная вырвет нас из последнего убежища. Наконец рассвело, один пароход заметил нас, снял на лодку и высадил в Мельборн. Через день я уже отправился в рудники.