Увертюра закончена, пробормотал Ковалев. Сейчас начнется развитие темы. Давай-ка подобру-поздорову в рубку.
Туча наконец достигла солнца, накатилась на него, и сразу стало мрачновато-пасмурно и неуютно.
Ужинали наспех, стараясь управиться до большой качки «Гангут» еще только лениво переваливался с борта на борт, словно бы переступал с ноги на ногу. Это была неприятная болтанка: волны шли старым накатом в одну, а ветер пытался гнать воду уже в другую сторону, но и старые волны еще не улеглись, и ветер не разошелся, то задувал сильнее, то неожиданно стихал, меняя при этом направление, и все стало непрочным и зыбким, как бы сразу утратив свою обычную твердь, а вместе с нею и уверенность. Стало совсем темно, и в кают-компании зажгли свет.
Суханов ужинал последним, чувствуя, что его начало укачивать. Тошнота еще не подступила к горлу, но голову уже налило тяжестью, и Суханов по курсантским плаваньям знал, что ему трудно дадутся только первые часы, и если он пересилит себя и не свалится, то тяжесть в голове немного прояснится и позывы на тошноту пройдут.
От качки еще ни один человек не был застрахован, в той или иной мере от нее страдали едва ли не все моряки, даже великий Нельсон блевал во время Трафальгарского сражения. Нельсон вообще не переносил качку, но был при этом лихим и умным мореходом, которого удачи прямо-таки преследовали.
Суханов не чувствовал себя Нельсоном: тот не боялся показывать людям свои слабости, даже в некотором роде кичился ими. Суханов же своих слабостей стыдился,
если бы можно было, он запрятался бы у себя в каюте и отлежался на койке, свернувшись калачиком, хотя и понимал, что ложиться в качку самое последнее дело.
От компота Суханов отказался, попросив взамен стакан чая, выпил его залпом чай был негорячий, даже не подсластив его; жирного и сладкого в качку он не ел. Прежде чем спуститься к себе в пост, он поднялся на мостик к сигнальщикам и ахнул от тихого восторга и удивления: ветер уже нагнал волны, гребни их становились сперва острыми, потом рушились, потеряв устойчивость. Небо опустилось так низко, что почти смешалось с водой, только когда усиливался ветер, завеса приподнималась, и тогда было видно далеко-далеко, и там, на горизонте, едва светилась желтая полоска. «Гангут» шел лагом, иначе говоря бортом к волне, сильно кренясь и черпая открытым бортом столько воды, что спуститься на палубу уже не было никакой возможности.
Если бы не дела службы, Суханов стоял бы здесь долго, жадно ловя ртом воздух, который омывал легкие, и в голове становилось понемногу светлее и легче, как будто оттуда кубик за кубиком убирали тяжесть. Он знал, что стоило ему спуститься к себе в преисподнюю, и тяжесть снова начнет его угнетать, делая волю бессильной, но регламент, как говаривали в старину, был сильнее его желаний, и он спустился в низы, пахнувшие на него спертым теплом: вентиляционные шахты заливало водой, и вентиляция работала с перерывами.
Ветошкин вместе с моряками сидел за «пианино» и слушал океан станция работала в пассивном режиме. Суханов положил ему сзади на плечи руки, сказал:
Мичман, давайте наушники. Идите ужинать.
Глухо, товарищ лейтенант, сказал Ветошкин, вставая и придерживаясь рукой за низкий подволок. Я мигом обернусь.
Не спешите. Заправьтесь как полагается. Еще не известно, будет ли вечерний чай.
Голодными не оставят. Выдадут сухим пайком.
Ветошкин глянул на понурую спину Суханова, на плечи, ставшие от напряжения узкими, с сожалением подумал, имея в виду Суханова и качку: «Эх, она достала тебя, родимая. И Силакова тоже. Да и Рогов не лучше. Хоть и годок, а, должно быть, киснет. Нехорошо это. Ох, нехорошо». С этими мыслями он и в коридор вышел, с этими мыслями и за стол уселся в своей мичманской, или малой, кают-компании.
В малой кают-компании по положению главенствовал Козлюк, он во всем подражал Ковалеву, хотя по возрасту был и постарше его, и порядки тут тоже были строгие, но шторм внес свои коррективы, и одни отужинали пораньше, другие, вроде Ветошкина, появились совсем поздно. Козлюк уже перестал поднимать на входящих и выходящих удивленные глаза, молча доедал третью тарелку борща в качку он становился не в меру прожорливым. Ветошкину они были годками и даже подруживали между собой он тем не менее сказал:
Ладно они («они» это были все прочие молодые мичмана), но ты же порядки знаешь, а туда же... Подумаешь, штивануло немного...
Положим, я-то порядки знаю, согласился Ветошкин. Да лейтенант мой не шибко их сегодня придерживается. Должно быть, выворачивать его собирается. Позеленевший весь.
А ты что ладошки ему собрался подставлять? спросил мичман из БЧ-5.
Что я собрался ему подставлять, это мое дело, сердито проговорил Ветошкин. Только я в чужие разговоры не встреваю, попрошу и моим разговорам не мешать.
Хотел только совет дельный дать.
Козлюк оторвал глаза от тарелки с борщом.
Прежде чем хотеть, надо хотелку иметь, заметил он тому мичману. Сказали правильно, так незачем к чужим словам свои притягивать. Чужие слова не буксир. Понятно, маслопупый?
Так точно, подтвердил, усмехаясь, мичман, но Козлюк уже перестал к нему цепляться, и дальше ужинали молча, молча же и расходились из кают-компании. Качало уже так, что в коридоре швыряло от одной переборки к другой, и тут уж, понятное дело, было не до разговоров.