Ты давно в море? спросил Суханов одноклассника, уведя его к себе в каюту и усадив на диван.
Прибыл на «Верный», едва успел представиться и сюда.
Ну и как тут?
Тут сразу было и Средиземное море, и супостаты, которые стояли рядышком, и сама служба, и село Селиванове, и вообще, как говорится...
Жить можно. Иногда даже за бортом промелькнет какой-нибудь островок. Или ласточка залетит. Одноклассник заметил на переборке фотографию и заулыбался во весь свой большой рот. А вон там, смотри-ка, и моя светлость. Я как раз после тебя получал кортик.
Но Суханову в этот момент было не до воспоминаний.
А кроме ласточек? озабоченно спросил он.
Кроме ласточек тут супостатов навалом, стараясь казаться небрежным, сказал одноклассник. Сегодня их только трое, а то и еще столько же набьется. Стоим все вперемежку.
Ну и что они?
Да ничего... Мы сперва на них глазенапы лупили, они на нас, а потом пообвыкли. Одноклассник помолчал. Вообще-то приятного мало. Он опять помолчал и сказал уже не к месту: У них там негров навалом. Он и в третий раз помолчал. Говорят, вы на Кубу собрались? Везет же людям.
Куда мы собрались, мы и сами не знаем.
Ты мне лапшу на уши не вешай. Мы тут все знаем. ОБК только вас и ждал, чтобы идти с визитом.
О Кубе Суханов услышал впервые и в радостном недоумении пожал плечами.
Вообще-то нам ничего не говорили... Но перед самым выходом мы покрасились это верно.
В Селиванове брехать не умеют. В Селиванове говорят одну гольную правду. А вообще-то, как живешь?
Что-то теплое-теплое нахлынуло на Суханова, и захотелось ему рассказать и о Наташе, и о всех своих перипетиях, в которых столько всего было и горького, и счастливого, и тревожного, и обидного, и стыдного. Он уже и уселся поудобнее, даже ногу закинул на ногу и вдруг неожиданно подумал: «Не смей, никого не пускай туда», поскучнел
на глазах и сказал нехотя:
Не все у меня с моряками ладится. Кто-то из нас виноват...
Не рефлексируй. Ты эти самые рефлексии побоку.
Как это?
Очень просто: раз, два и в дамки. На службе китайских церемоний не должно быть. Эти самые церемонии для службы противопоказаны.
Суханов пошел проводить одноклассника к трапу, но никаких катеров в тот час ни своего, ни чужих не оказалось на бакштове, и пришлось ждать, хотя по всему рейду, прыгая на легких волнах, сновало много всякой мелочи. Суханов обратил внимание, что среди этой сутолоки американских катеров не было.
А супостаты катерами пользуются редко, со знанием дела сказал одноклассник. Они все больше вертолетами. И в гости они, должно быть, друг к другу ходить не приучены. Это мы Россия. Мы без гостевания не можем, а они живут так себе и ничего.
За Эгейским морем, за турецкими проливами, далеко-далеко осталась Россия: и город, сложенный из белого камня, и иссиня-зеленые бухты, возле которых сгрудился этот город, и раскоп, и Анин камень, и дом под зеленой крышей. Стало быть, там теперь его, Суханова, Госсия, ну, может, еще маленько и на Оке, ах да не все ли равно, где она, главное, что далеко как это в той песне? «далеко, где кочуют туманы».
А после Кубы куда вас пихнут? спросил одноклассник, видимо собирая новости впрок, чтобы было потом чем поделиться в кают-компании.
Мы не идем на Кубу. Суханов почувствовал себя виноватым перед одноклассником, что «Гангут» не шел на Кубу. И вообще, я не знаю, куда мы идем.
Разве вам командир не объявлял? удивился одноклассник.
Нет, он только сказал, что мы идем в село Селиванове, а потом уже, при выходе в океан, получим конкретное задание.
Так чего же ты письма не пишешь?
А зачем? Родителям я написал, с кем надо попрощался.
Право, чудак человек. Да ведь пока письма дойдут до России, пройдет не меньше полмесяца, а то и больше. По себе знаю.
Одноклассник уже второй месяц, а точнее, тридцать четыре дня находился на службе и на этом основании мог судить свысока о вещах, которые еще были недоступны Суханову.
Так ты полагаешь, что следует написать?
И непременно. И переправь их ко мне на «Верный». А уж я потом их с первой оказией отошлю в Россию.
Подвалил катер с «Адмирала», одноклассник откланялся и спустился по трапу в катер, зная, что отказа не будет, и катер сделает хоть пять кругов, но на «Верный» завернет обязательно, потому что к этому его обязывала флотская этика.
Дослужившись до лейтенантских погон, Суханов еще ни разу не писал любовных писем и не представлял, как их пишут, ему даже казалось, что любое слово, легшее на бумагу, становится ложью. Ему не хотелось лжи, а она как будто сама сползала с кончика его пера, он боялся пошлости, а пошлость словно бы сама ложилась в строчку. Он отодвинул бумагу в сторону, порылся в столе и среди фотографий и открыток нашел пожелтевший снимок матери с отцом. Они снялись давно, но даже и для того давнишнего времени выглядели чопорными и старомодными, как все люди их сельского круга.
Суханов смотрел на эту любительскую, местами потрешуюся фотографию, на этого несколько угрюмоватого, но довольно моложавого мужчину и милую, словно бы немного испуганную женщину, и трогательно думал: «Неужели они когда-то были вот такими, немного смешными и страшно молодыми? Тогда отец был старше меня на два года, а маме было на год меньше, чем теперь мне». Он перевернул фотографию и размашисто, из угла в угол, написал: «Наташа, это самое дорогое, что у меня есть. Они тут немного старомодные, но и в жизни такие. Они должны тебе понравиться. А полынь высохла и уже хорошо пахнет. Спасибо, что ты есть!»