Иван Сергеевич собрался проводить Сокольникова до калитки. Едва они вышли на крыльцо, как промозглый ветер швырнул в их лица пригоршни холодной воды, и сразу все вокруг завыло и загрохотало. Волны уже, видимо, подступали к Аниному камню, рушась о него и обволакивая белой, светящейся в темноте пеной. По небу проносились серые облака, изредка приоткрывая звезды, и пахло морем, густо и тревожно, словно его, как огромную бутыль, только что откупорили.
Закурив, они постояли под крышей, пряча сигареты от дождя.
Когда же это у вас случилось? спросил Иван Сергеевич.
В такую же вот ночь... И ветер был похожим. И дождь сыпал холодный. Хотя нам было не до дождя...
Он достойно себя вел?
Оставался командиром до конца.
Они закурили по второй сигарете.
Ты не забывай нас.
Как можно, сказал Сокольников. Как можно... И неожиданно признался: Там я не ощущал страха. И сразу, и потом. А теперь боюсь оставаться один. Только закрою глаза, и на меня начинают наваливаться волны. Одна, другая, третья... десятая. А я все жду, какая из них накроет меня. И каждый раз только страх... Один страх... Животный страх, почти осязаемый...
Это скоро пройдет. Надо только хорошенько испугаться, и тогда пройдет. После атаки всегда атака снилась.
Сокольников шагнул с крыльца в сырую темень, а Иван Сергеевич остался на крыльце и закурил третью сигарету. Он никогда много кряду не курил, впрочем, и потребности остаться в одиночестве тоже никогда до этого не испытывал. Надо было обмозговать создавшееся положение, но что он мог придумать, если за него думала и решала Наташа Павловна: останется она возле Аниного камня один коленкор, уедет с Катеришкой к родителям... Хоть голову сломай, ни до чего хорошего не додумаешься. И так криво, и так косо. Иван Сергеевич швырнул недокуренную сигарету в лужу, которую до краев уже налил дождь, и полез в карман за четвертой, хотя курить уже было противно.
Дверь, скрипнув, приотворилась, выметнув на крыльцо белую полосу, и Наташа Павловна позвала:
Иван Сергеевич, да что же вы там мокнете? Идите в тепло и курите здесь.
Он зябко передернул плечами, не сразу поняв, при чем здесь «мокнете» и «идите в тепло», ему на крыльце не было холодно, он даже не чувствовал ветра, и жарко, разумеется, не было, сами понятия «жарко-холодно» как бы отстранились от него. Он еще раз повел плечами и по привычке сказал:
Вот только покурю...
А сам стоял еще долго, словно бы вслушиваясь и не слыша стонущего грохота волн за Аниным камнем. Когда же он вернулся в тепло, все-таки хорошенько озябнув, Наташа Павловна с Марией Семеновной сидели за столом и пили чай. Он равнодушно поглядел на них и тоже попросил чаю.
Да, сказал он, бора к утру совсем разгуляется.
Теперь для нее самое время, согласилась Мария Семеновна.
Раньше много она кораблей ломала, сказал Иван Сергеевич.
Она и теперь ломает, заметила Мария Семеновна.
Эт-то верно... Человек остается человеком, а стихия стихией. Против нее дуриком не попрешь. Что же ты, Наташа, чаю-то мне холодного налила?
Наташа Павловна переглянулась с Марией Семеновной: чайник стоял на медленном огне и продолжал кипеть, пофыркивая и подрагивая крышкой. По стене снаружи сек мелкий частый дождь, и по чердаку, казалось, кто-то бродил, вздыхая и шаркая валенками.
Они сидели на кухне, пока не посинели окна, молча пили чай, изредка перебрасываясь словами, значение которых они тотчас же забывали, а на плите, все сердясь, пофыркивал чайник, и бесновался на улице ветер.
Не приведи господи никому таких длинных ночей.
возле Аниного камня после той ночи не стронулся со своего фундамента, и мебель осталась на своих местах, и фотографии на стенах, и безделушки на комоде, обретя однажды свой покой, не меняли своего положения, а жить приходилось почти с нуля. Порядок, заведенный еще при деде, казалось, оставался неизменным, но Иван Сергеевич отчетливее других обитателей дома осознавал, что порядку тому уже долго не продержаться.
Ивану Сергеевичу по-прежнему не прекословили, хотя и не всегда следовали его правилам, и он, негодуя, поднимал голос, даже становился криклив, но быстро отходил, понимая, что вожжи, единожды выпущенные из рук, второй раз натянуть не всегда удается.
В дом еще заглядывали друзья Игоря, чаще других наведывался Сокольников, и тогда в садике раздавался смех, но в основном в доме говорили негромко, как бы притушив голоса, а когда монотонный, размеренный покой становился невыносим, Наташа Павловна садилась за пианино и, словно погружаясь в музыку, играла «Времена года». Музыка раздвигала границы ее узкого мира, музыка же и ограничивала его. Наташа Павловна ни на что не сетовала, приучая себя жить размеренно и даже замкнуто, она так и не пролила ни одной слезинки по Игорю. Мария Семеновна, оставаясь наедине с Иваном Сергеевичем, ревниво удивлялась:
Что она, каменная, что ли?
Иван Сергеевич только разводил руками.
А между тем минул год, на кладбище, некогда сельском, а теперь вошедшим в городскую черту, на фамильном месте Вожаковых приезжий умелец высек из черного лабрадора «мужа, отца, командира». Наташа Павловна уже преподавала в музыкальной школе и прирабатывала в студии звукозаписи, подрабатывал к пенсии и Иван Сергеевич, словом, достатка в семье не убавилось, и время стало исподволь сглаживать углы, которые так неожиданно образовались в доме возле Аниного камня. Только одна стена его оставалась обращенной к морю, остальные прикрывал изогнутый лукой косогор, густо поросший шиповником и боярышником. Хотя на косогор и была выбита лестница за домом, там редко ходили. Из калитки же разбегались две дорожки: одна вела через раскоп на шоссе в город, другая уходила к Аниному камню, который в тихую погоду стоял в воде по щиколотку. В хороший же шторм волны спокойно омывали его лысину, потом долго сверкавшую на солнце солью. На этой лысине хорошо было загорать. За долгие тысячелетия волны отполировали ее едва ли не до зеркального блеска, на солнце она прогревалась не сразу, зато потом долго не остывала, и вечером, когда на море тянул легчайший бриз, от лысины исходили тепло и сияние.