Мы услышали «Виват!», сочиненный для сына Наполеона, Римского короля, который умер от туберкулеза в возрасте двадцати одного года, и я вспомнил о том, чем кончились другие события, отмеченные гибельным блеском «Регента».
«Греческая диадема» была тоже разобрана и переделана, поскольку мы жили в век страсти к совершенствованию и безумия бесконечной праздничности. Кружились целые бальные залы вальсируя, вертясь, один кринолин задевал за другой, и императрица была среди них, бриллиантовая бахрома подпрыгивала в ее темно-золотых волосах. Она была усыпана бриллиантовыми звездами и смородиновыми листьями, истекающими бриллиантовыми сосульками, снежинками и кисточками. Луи-Наполеон, чья любовь всегда сопровождалась мучительным чувством вины, подарил ей черный жемчуг и огромный желтый бриллиант.
В кружке баронессы все, что делала Евгения, воспринималось
как обязательный пример для подражания; куда бы она ни отправилась, например в Биарриц, это место становилось единственным, куда стоило ехать. Некоторые жили только для того, чтобы подражать ей, потому что обо всем этом писали. На вилле «Евгения» женщины гонялись за мужчинами, прыгая через стулья и по диванам, пинали мячи при зажженных свечах и кричали во время боя быков. Они смотрели, как столы поднимаются в воздух, когда спирит Дэниел Данглас Хоум выплывал из одного окна и вплывал в другое. Евгении было тогда тридцать лет, и она подражала Марии-Антуанетте, которая давно пленила ее, и так же, как у той королевы, «Регент» стал частью ее эксцентричной молодости.
Она устраивала великую гонку для всех mondaines.[143] Работая с английским кутюрье Уортом, она меняла галуны, тесьму и бахрому на платьях и доводила дам до безумия. На Мер де Глас Евгения надела зеленую вуаль, чтобы защитить глаза, и на следующий день все надели зеленые вуали. Новые «универсальные магазины» полнились копиями всевозможных роскошных вещей, предназначенными для среднего класса, даже мебелью, которую баронесса называла «почти мебель».
Баронесса говорила, что любой может узнать о политических планах Второй империи по цветам платьев, которые надевает императрица и которые также все копировали; cheveux de la reine,[144] мексиканский синий, коричневый «Бисмарк», потом eau de Nil.[145] Гостям Евгении в Компьене потребовались профессиональные упаковщики, чтобы приготовить четырнадцать сундуков для воскресного времяпрепровождения. Луи Пастер, устроивший там научную демонстрацию, сказал, что его убивают их удовольствия.
Но все же не всех это увлекало. Несмотря на то что когда-то я думал о зажигательных бомбах, теперь, когда эти опереточные танцы все длились и длились, я просто чувствовал себя одиноким. Что-то ненатуральное прокралось в это великолепие, в эти способы отвлечься от несчастий и возмущения, которые копились за углом в баронской бесплатной кухне на улице Риволи.
Вскоре Бетти отвезла меня в свой новый дворец в двадцати милях к востоку от Парижа, где великолепие казалось еще более навязчивым и шокирующим. Побывав в Ферьере, старом поместье наполеоновского начальника полиции, баронесса вдохновилась дожами Венеции. Лакеи бегали вокруг мраморных бюстов и статуй, стоявших шеренгами, мимо бронз и ковров, среди серебряной тусклости колдовского света. Новые сокровища теснили старые в комнатах, набитых вещами, занавеси поверх занавесей, узорные ткани поверх гобеленов; каждый бокал и коробочка украшены инкрустацией или мозаикой из чего-то более драгоценного, чем они сами. Щедрое изобилие картин Ван Дейка подавляло изобилие работ Рубенса и делало невозможным видеть вообще что-либо. Подземная железная дорога доставляла пищу горячей в столовую со стенами из узорной кожи. Дрожащие руки барона двигались над тарелками, которыми пользовался Людовик Пятнадцатый.
Она одна из этих cocodettes, horisontales,[147] мраморных девушек, называйте как хотите, которые есть повсюду. Евгения выходит, чтобы сесть в карету, а какая-нибудь Белланже всегда идет мимо, выставляя себя напоказ. И что же делать женщине, которой пренебрегают? Она возится со своими домами, либо с драгоценностями, или с этой страной Мексикой. Император облегчил ее горе, позволив заняться этим вассальным католическим государством, что для самой страны стало пагубой.
Да, на сей раз император чуть не погубил себя, напрягая все силы ради любви. Его привезли домой в состоянии прострации. Евгения поехала посмотреть на эту женщину, и все было кончено. Как и барон, она протянула руку, и рука была не пустой.
Я стал еще в большей степени, чем раньше, книжным червем и читал, читал, так что в конце концов мне потребовались очки. Великолепная библиотека в Ферьере
была полна старых книг с застежками, томами из плотной бумаги и пергамента и книг с неразрезанными страницами.
Здесь были фолианты, купленные целыми кипами во время революции, новые работы Жюля Верна и старые рукописи, многие на немецком, на древнееврейском и на идише, которые читала баронесса. Я поднимал бумажные прокладки, защищающие бесценные иллюстрации, гладил муаровые обложки и кожаные переплеты прекрасной работы, пахнущие временем, забытые, которые вполне могли оказаться сокровищами. Я отер пыль с «Choix des Plus Belles Fleurs»[148] Редута в замшевой обложке и подумал об Офрези в саду домика в Пасси. Я переворачивал хрупкие страницы, опаленные временем, посыпанные красной ржавчиной, испещренные множеством бурых пятен, из-за которых многие слова невозможно было разобрать. Я водил пальцем по жесткому золоту обрезов этих книг, обводя гербы родов, которых больше не существует.