Дмитрий шёл по центральному коридору. Стальные стены знакомые до каждой царапины на потускневших панелях будто сжимались. Давили. Воздух озон, антисептик и... жизнь: терпкий дух пота, сладковатая вонь перегара и что-то затхлое, как в старом трюме. Вот знакомое ворчание механика из-за открытой панели что-то про "глючную проклятую схему". Вот сдавленный смех у люка кают-компании двое техников, делятся термосом с обжигающе сладким пойлом, их "топливом" после смены. Штурман мелькнул в проходе. Кивок короткий, деловой. Но в глазах немой вопрос: "Ну, капитан? Что теперь?"
Каждый звук, взгляд. Груз. Ложился на плечи. Усталость тяжёлая, как плита брони. Но... знакомый скрип панелей под ногами, ворчание механика, даже едкий запах перегоревшего изолятора всё это было его. Его сталь. Его люди. Его крепость. И в этой хрупкой, как стекло в Поясе, знакомости таилось какое-то успокоение. Зыбкое. Как дымка над болотом.
Шлюзовой отсек. Массивная дверь в брюхо "Фронтира" всё ещё мигала жёлтым проверка, проверка, вечная проверка. И перед ней, как каменные стражи у врат самого что ни на есть ада, стояли двое.
Сержант Кейл. Он стоял чуть впереди. Не по уставу. По праву старого волка, видавшего космос. Низкий, плотно сбитый, как дубовый пень. В матово-сером боевом костюме второй коже, полированной годами службы до блеска. На груди эмблема Дома Харканс. Клеймо. Вспыхивало кроваво-красным и золотом в тусклом свете отсека. Шлем под мышкой. Широкое, щитообразное лицо. Большие карие глаза полные тяжёлой, выстраданной мудрости встретили взгляд юноши. В уголках знакомые морщинки дрогнули. Намёк на тепло, спрятанное глубоко. Глыба. Надёжная. Позади него, чуть в тени, замер второй боец молодой, спина напряжена в струну, а пальцы нервно перебирали приклад дробовика, будто искали спасительную занозу. Контраст хоть ножом режь. Спокойная, выветренная мощь Кейла и скрытое, дрожащее напряжение новичка, готового взорваться от первого же резкого звука. Как натянутая тетива рядом с гранитным утёсом.
Кейл хрипло крякнул звук, похожий на переворачивающийся камень в пустом ведре. Взгляд, острый, как сканер, скользнул по Дмитрию с ног до головы. Оценивающе. Придирчиво. Ну что, «Молния Харканса»? Голос низкий, скрипучий, будто гравий под гусеницами. Но знакомый едкий оттенок пробивался сквозь хрипоту, как ржавый гвоздь сквозь ветошь. Опять в самое пекло сунулись. Чует моё сердце, патриарх решил проверить, не заржавела ли наша проклятая живучесть. Или просто старику скучно стало.
Дмитрий шагнул к шлюзу. Тень от его фигуры легла на массивную дверь, которая всё ещё подмигивала жёлтым глазком предупреждения. "Проверка". Вечно эта проверка. За ней не просто гул и скрежет «Фронтира». Враждебный запах пота, дешёвого синтетика и чего-то гниющего. Он смотрел не на мигающий индикатор, а сквозь него. Сквозь бронестекло. В ту самую ледяную, беззвёздную пустоту, что всегда ждала за углом.
Иногда... начал тихо Дмитрий, скорее для себя, но слова повисли в густом, маслянистом воздухе отсека, цепляясь за каждый звук работающих систем. Молодой человек провёл ладонью по лицу, стирая несуществующую грязь. Иногда мне кажется, Кейл... Пауза. Гул генераторов казался громче, навязчивее. ...не проверяет. Ещё пауза. Гул. Пытается избавиться. Похоронить здесь, на задворках.
Кейл не шелохнулся. Ни единым мускулом. Стоял, чуть подавшись вперёд, его матово-серый костюм
сливался с тенями шлюза, превращая сержанта в ещё одну угрюмую статую. Только лёгкое движение пальцев по шву бедра едва заметное постукивание выдавало напряжение. Не спеша, с той самой привычной, выверенной годами аккуратностью ветерана (каждый жест экономия сил, движение на счету), он поднёс шлем к голове. ЩЁЛК! Защёлка громко лязгнула, как выстрел в тишине собора, перекрыв на миг гудение систем. Визор ещё был открыт. Большие карие глаза, теперь наполовину скрытые тёмным стеклом, снова нашли стально-серый взгляд капитана. В них не было ни капли сомнения. Ни тени. Только уверенность. Тяжёлая. Давящая. Как плита брони на груди.
А может, вам не кажется? прозвучало из динамиков шлема. Тише, чем бормотание навигатора. Но с ледяной, режущей чёткостью. Каждое слово как удар отточенным лезвием по натянутой нити.
Фраза повисла в воздухе. Острее любого клинка, холоднее космической бездны. Дмитрий внешне не дрогнул. Но внутри холодная волна. Резкая. Будто шлюзовой отсек вдруг разгерметизировался в тишине, высасывая тепло и воздух. Мускулы челюсти напряглись под кожей, сведённые в каменную маску. Пальцы правой руки, лежавшие на шве брюк, непроизвольно дёрнулись, будто от удара током.
Взгляд, только что утонувший в пустоте за шлюзом медленно, с нечеловеческим усилием, словно преодолевая гравитацию самой станции, перевёлся на непроницаемый визор сержанта. На этот кусок полированного композита, за которым скрывались глаза, полные тяжёлой уверенности. Гул систем корабля и «Фронтира» генераторов, вентиляции, далёких ударов по металлу вдруг обрушился оглушительным каскадом, подчёркивая звенящую, режущую тишину, что воцарилась между двумя людьми у врат ада. Тишину, в которой слышалось только собственное сердцебиение Дмитрия гулкое, учащённое, как барабанная дробь перед казнью. И холод. Холод от тёмного стекла визора Кейла, от слов, вонзившихся глубже любого ножа. Холод пустоты, которая теперь зияла не только за шлюзом, но и здесь, в этом отсеке, между капитаном и самым верным сержантом. Пальцы правой руки, лежавшие на шве брюк, снова мелко, неконтролируемо дёрнулись. Единственный признак жизни в окаменевшем теле. Единственный ответ на лезвие фразы, всё ещё висевшее в маслянистом, пропахшем озоном и гарью воздухе.