Джул, папа говорит. Джул не остановился. Ты куда идешь? папа спрашивает. А Джул не остановился. Оставь коня здесь, говорит папа. Джул остановился и смотрит на папу. Глаза у Джула светлые. Оставь коня здесь, говорит папа. Мы все поедем с мамой на повозке, как она хотела.
А моя мама рыба. Вернон видел. Он был тут.
У Джула мать лошадь, сказал Дарл.
Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? сказал я.
Джул мой брат.
Тогда и моя должна быть лошадью, сказал я.
Почему? спросил Дарл. Если твой папа папа, почему твоя мама должна быть лошадью потому что у Джула мама лошадь?
А почему должна? спросил я. Почему, Дарл?
Дарл мой брат.
Дарл, а твоя мама кто? спросил я.
У меня ее нет, сказал Дарл. Потому что, если у меня была, то она была. А если была, значит, ее нет. Нет?
Нет, сказал я.
Значит, меня нет, сказал Дарл. А это я?
Ты.
Я это я. Дарл мой брат.
Ведь ты это ты, Дарл.
Я знаю, сказал Дарл. Поэтому меня и нет, что я для тебя ты. И для них ты.
Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.
На обратной дороге зайду к Таллу, говорит Кеш. Там надо крышу на амбаре.
Это неуважение, папа говорит. Это издевательство над ней и надо мной.
Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? спрашивает Дарл.
Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама рыба.
Это неправильно, говорит папа.
У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.
Это что? спрашивает папа.
Пироги взяла у Коры, говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. Просила в город отвезти.
Это неправильно, говорит папа. Это неуважение к покойной.
Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.
ДАРЛ
Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом. Она ставит корзину в повозку и влезает сама; нога длинно заголилась под натянувшимся платьем: этот рычаг, который переворачивает мир; эта половинка циркуля, которым меряется длина и ширина жизни. Она садится на сиденье рядом с Вардаманом и кладет на колени сверток.
Вот он входит в хлев. Он не оглянулся.
Это неправильно, говорит папа. Такую малость мог бы ради нее сделать.
Поехали, говорит Кеш. Хочет, пускай остается. Ничего с ним здесь не сделается. А может, к Таллу пойдет, там поживет.
Он нас нагонит, говорю я. Срежет напрямик и встретит нас у Талловой дороги.
Он бы на коне своем еще поехал. говорит папа, если б я не запретил. Пятнистая зверюга, дикая, хуже рыси. Издевательство над ней и надо мной.
Повозка тронулась; запрыгали уши мулов. Позади, в вышине над домом, неподвижные, реют кругами, потом уменьшаются и пропадают.
АНС
Я не жду, что ты ко мне поимеешь
уважение, говорю ему. Но у тебя же мать в гробу не остыла.
Вон, и головой показывает на поперечную дорогу. Лошадь еще далековато, идет к нам ходко, и кто на ней, мне говорить не надо. Я оглянулся на Дарла, а он сидит и смеется.
Я старался, говорю. Старался сделать так, как она хотела. Господь отпустит мне и простит поведение тех, кого послал мне.
Она лежит в ногах у Дарла, а он сидит на скамье и смеется.
ДАРЛ
Талл у себя на участке. Смотрит на нас, поднимает руку. Едем, повозка скрипит, грязь шепчется с колесами. Вернон продолжает стоять. Он провожает глазами Джула; конь бежит словно играючи, высоко поднимая колени, в трехстах ярдах от нас. Мы едем; движемся как во сне, в дурмане, будто не перемещаясь, и кажется, что время, а не пространство сокращается между им и нами.
Она поворачивает под прямыми углами, колеи с прошлого воскресения уже затянулись: гладкий красный язык лавы, извиваясь, уходит в сосны; белая доска с линялой надписью: «Церковь Новой Надежды, 3 мили». Она наезжает, как неподвижная ладонь над мертвым океаном; за ней дорога как спица колеса, у которого обод Адди Бандрен. Тянется навстречу, пустая, без следов, и белая доска отворачивает свое линялое и бесстрастное извещение. Кеш спокойно смотрит на дорогу и поворачивает голову вслед доске, как сова; лицо у него сосредоточенное. Горбатый папа смотрит прямо вперед. Дюи Дэлл тоже глядит на дорогу, потом оборачивается ко мне, в настороженных глазах тлеет отказ, а не вопрос, как у Кеша. Доска позади; дорога без следов тянется. Потом Дюи Дэлл отворачивает лицо. Скрипит повозка.
Кеш плюет через колесо.
Дня через два запахнет, говорит он.
Это ты Джулу скажи, говорю я.
Теперь он остановился, выпрямившись сидит на коне у перекрестка, наблюдает за нами, неподвижный, как указатель, поднявший навстречу ему свою надпись.
Для долгой дороги он плохо уравновешен, говорит Кеш.
И это ему скажи, говорю я. Повозка скрипит дальше.
Через милю он обгоняет нас; поводья подобрал, и конь, выгнув шею, идет быстрой иноходью. Джул сидит в седле легко, надежно, прямо, лицо деревянное, порванная шляпа лихо заломлена. Он проезжает быстро, не взглянув на нас, конь бодр, грязь шипит под копытами. Лепешка грязи, отброшенная копытом, шлепается на гроб. Кеш наклоняется вперед, достает что-то из ящика с инструментами и аккуратно ее соскребает. Когда дорога пересекает Уайтклиф и щеглы над нами, он отламывает ветку и оттирает пятно мокрыми листьями.