На диване спал Рылеев в старом халате, с шерстяным вязаным платком на шее, с лицом неподвижным, как у мёртвого. Похудел, осунулся так, что Голицын едва узнал его. Простудился, когда две ночи ходил по улицам, бунтуя солдат; заболел жабою ; поправлялся, но всё ещё был нездоров.
Голицын остановился у двери. Оболенский подошёл к дивану. Половица скрипнула. Спящий открыл глаза и уставился на вошедших мутным взором, неузнавающим, невидящим.
Что это? Что это? тихо вскрикнул, приподнялся и обеими руками, судорожно, как будто задыхаясь, начал срывать с шеи платок. Но от неловких движений узел затягивался.
Погоди, дай развяжу, наклонился к нему Оболенский, распутал узел и снял платок. Разбудили мы тебя, напутали, Рылеюшка бедненький, сказал, присев на диван и гладя его рукой по голове с тихою ласкою. Дурной сон приснился?
Да, опять эта гадость. Который раз уже снится!
Да что такое?
Не знаю, не помню Что же вы стоите, Голицын? Садитесь Кажется, всё насчёт этой самой верёвки
Какой верёвки?
Рылеев ничего не ответил, только улыбался странной улыбкой; в ней был остаток бреда. И Оболенский тоже замолчал, вспомнил, как во время жабы ставили Рылееву мушку на шею и, делая перевязку, нечаянно задели за рану; Рылеев вскрикнул от боли, а Николай Бестужев рассмеялся: «Как тебе не стыдно кричать от таких пустяков! Забыл, к чему шею готовишь?»
А у тебя опять лихорадка. Вон голова горячая. Не надо было сегодня выходить, сказал Оболенский, положив ему руку на лоб.
Не сегодня так завтра. Ведь уж завтра-то выйду наверное, опять улыбнулся Рылеев той же странной, сонной улыбкой.
А завтра что?
Э, чёрт! О пустяках говорим, а главного-то вы и не знаете, начал он уже другим голосом: только теперь проснулся как следует. Окончательно курьер из Варшавы приехал с отречением Константина. Завтра в семь часов утра собирается Сенат и в войсках будет присяга Николаю Павловичу.
Со дня на день ждали этой вести, а всё-таки весть была неожиданной. Поняли: завтра восстание. Замолчали, задумались.
Будем ли готовы? сказал наконец Оболенский.
Рылеев пожал плечами.
Да, глупый вопрос! Никогда не будем готовы. Ну что ж, завтра так завтра. С Богом! решил Оболенский и, опять помолчав, прибавил: А что же делать с Ростовцевым?
Ростовцев, хотя и не член тайного общества, но приятель многих членов, кое-что знал о делах заговорщиков. Своё свидание с великим князем Николаем Павловичем он изложил в рукописи под заглавием «Прекраснейший день в моей жизни», которую отдал накануне Оболенскому и Рылееву, сказав: «Делайте со мною что хотите, я не могу поступить иначе».
Моё мнение ты знаешь, ответил Рылеев.
Знаю. Но ведь убить подлеца значит на себя донести. И стоит ли руки марать?
Стоит,
произнёс Рылеев тихо. А вы, Голицын, что скажете?
Скажу, что Ростовцев ставит свечку Богу и дьяволу. Николаю открывает заговор, а перед нами умывает руки. Но ведь в этом признании он мог открыть и утаить всё что угодно.
Итак, вы думаете, что мы уже заявлены? спросил Рылеев.
Непременно, и будем взяты, если не сейчас, так после присяги, ответил Голицын.
Что же делать?
Никому не говорить о доносе и действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели в постели. Уж если погибать, так пусть, по крайней мере, знают, за что мы погибли!
А ты, Оболенский, как думаешь? опять спросил Рылеев.
Ну, конечно, так же.
Рылеев одной рукой взял руку Голицына, другой Оболенского.
Спасибо, друзья. Я знал, что вы это скажете. Итак, с Богом! Мы начнём. И пусть ничего сами не сделаем, зато научим других. Пусть погибнем, и самая гибель наша пробудит чувства уснувших сынов отечества!
Говорил, как всегда, книжно, непросто; но просты были глаза, на исхудалом лице огромные, тёмные и ясные, горевшие таким огнём, что становилось жутко; просто было лицо, на котором выражалось прежде слов всё, что он чувствовал. «Так выступают изваяния на прозрачных стенках алебастровой вазы, когда внутри зажжён огонь», вспомнились Голицыну слова Мура о Байроне.
Вспомнились также стихи Рылеева:
Облокотился на колени, положил голову на руки и ссутулился, сгорбился, как будто весь поник под навалившейся тяжестью. Слёзы задрожали в голосе.
Простите, друзья! Не надо об этом
Нет, надо, Рылеев! Говори всё, легче будет, сказал Оболенский.
Планщиком назвал меня Пушкин. «Не поэт, а планщик». Да, планщик и есть, усмехнулся Рылеев. Умозритель свободы, а не делатель. Планы чёрчу, а не строю.
Не вы один, Рылеев, мы все такие же, возразил Голицын.
Да, все. Намедни, ночью, когда ходил по улицам, где-то в глухом переулочке, между казармами, собралась кучка солдат, слушают: о новой присяге всё понимают: «Грудью, говорят, встанем за царя Константина, не выдадим!» Ну, я и разошёлся, заговорил о конституции, о вольности, о правах человечества. А за спиной, слышу, смеётся солдатик пьяненький да ласково так, будто жалеючи: «Эх, барин, барин, хороший барин, да бестолковый! Кажись, и по-русски говорит, а ничего не поймёшь!» Только всего и сказал, а я вдруг понял. Да, в России нерусские, своим чужие, безродные, бездомные, пришельцы, скитальцы, изгнанники вечные. Даже не смеем сказать, что восстаём за вольность, говорим: за царя Константина. Лжём. А когда узнает правду народ, то нас же проклянёт, предаст палачам на распятие. Верьте, друзья, я никогда не надеялся, что дело наше может состояться иначе, как нашею собственною гибелью. Но всё-таки думал, что увидим страну обетованную хоть издали. Нет, не увидим. Не увидят свободной России наши глаза, ни глаза наших внуков и правнуков! Погибнем бесславно, бесследно, бессмысленно. Разобьём голову об стену, а из темницы не вырвемся. Кости наши сгниют, а надежды наши не сбудутся О, тяжко, братья, тяжко, сверх сил!