Да тут вроде бы неудобно вести разговор, спокойно сказал Волынец, вы бы нас в хату пригласили.
Заходите, быстрей заходите, как будто о чем-то вдруг вспомнив, заторопился он.
И едва Петро Волынец и Довгань переступили порог, он быстро запер двери.
Что вам от меня надо?
Слушайте, дядько, в хату вы нас пустили, а двери заперли. Значит, боитесь не нас, а еще кого-то. Будем откровенны. Мы хотим бить фашистов, но в сорок первом не успели получить необходимые инструкции и оружие.
Провокаторы! Я вас не знаю! Вон!
А чего шуметь? спокойно спросил Довгань. Вы нас не знаете, поэтому выдать не можете. Вот мы напрямик и спрашиваем.
Я пока еще никого не выдал! со слезой отчаяния в голосе сказал Лысячук.
Трудно было определить его возраст: заросший, ощетинившийся, весь какой-то издерганный, с красными, слезящимися глазами.
Мы не шутим, дядько. И если вы нам не поможете, сделаете большое зло для Советской власти.
Я не обязан вам помогать!
А кто же нам тогда поможет?
И тут он разрыдался.
Было жалко смотреть, как взрослый мужчина всхлипывает, кривится и как из-под его воспаленных век сбегают слезы. Утерев нос рукавом, он сказал:
Уходите, хлопцы! Разве не видите, что вокруг делается? Погибла Советская власть, пропало все. Лег через триста будут вспоминать ее, как мы Парижскую коммуну. Разве устоишь с добрым словом против железной машины? Немцы уже на Волге. К зиме будут на Урале.
Дядько, жестко сказал Волынец, будете плакать, когда уйдем. Нечего нас волком пугать. Мы решились воевать! И если умрем, то не запечными тараканами.
А Довгань, пристально глядя Лысячуку в глаза, добавил:
Вы же военный человек, а сами себя демобилизовали Мы вам не судьи. Вас будет судить Советская власть. А нам отдайте оружие. Расскажите, может быть, знаете какие-то явки, имеете связь?..
Донкихоты! качая головой, сказал Лысячук и умолк.
У вас что, и пистолета не было? спросил Довгань.
Был. Теперь нет. Избавился я от него.
Эх вы дядька! Сами себя похоронили, сказал Волынец.
Хлопцы хотели было уходить, но Лысячук вдруг кинулся к ним, как бы ища сочувствия и оправдания.
Да, да я труп. Я завидую вам, но я не могу Я не сплю в хате, остаюсь на конюшне. Мне, интеллигентному человеку, спокойнее с лошадьми. Я не регистрировался в комендатуре, но вначале еще ходил по утрам к яме, где расстреливали Что я видел, что я видел! После этого я ничего не могу. Слушайте, вы сильные, отчаянные. Я вам что-то подскажу. Есть такой Галайдюк Не спрашивайте, откуда я знаю это имя. Но мне кажется, что ему кое-что известно. А ко мне забудьте дорогу. Имя мое забудьте.
Забудем, сказал Волынец.
Они вышли из этого страшного дома. Их просто тянуло на свежий воздух. Уже взошла луна. Лысячук же, задвинув засов, подбежал к окну. Он видел, как его нежданные гости пересекли двор и завернули за угол. Тогда он приник к другому окну, из которого было видно улицу. И тут на улице к этим двум подошел полицейский. (Это был Игорь.) У Лысячука оборвалось что-то внутри. Он ждал, что сейчас его гости полезут в карманы за аусвайсами, а если их нет, то за ножами хотя бы. Но они взяли за руку полицейского, как своего друга, и все трое, пригнувшись, о чем-то стали разговаривать.
Лысячук отошел от окна, отыскал в чулане веревку, приладил ее на сволоке, где было вделано кольцо для подвешивания детской колыбели, и, не ожидая, пока кто-то еще раз постучит в его дверь, повесился.
Вскоре комсомольцы разыскали и Евгения Галайдюка. Через него удалось установить еще одну важную связь. Галайдюк устроил им встречу с Григорием Чайчуком дежурным по станции. У того, как стало известно позже, была небольшая, хорошо законспирированная группа железнодорожников, которые уже проводили диверсионную работу.
Так начался процесс сближения подпольных групп, которые действовали на территории Калиновского, а затем и соседних с ним районов.
Руководители различных организаций, групп имели свои взгляды на формы и методы борьбы в тылу врага. Однако все они одинаково ненавидели оккупантов и их прихлебателей, были полны решимости помогать Красной Армии громить фашистов.
Процесс сближения подпольных групп и организаций в Калиновском районе продолжался почти всю осень 1942 года.
АРЕСТАНТ
Неряшливый немец, больно подталкивая Милентия в спину, завел его в большую комнату. За столом сидел дежурный. Все помещение было перегорожено решеткой. Милентия втолкнули за решетку, и он услышал, как за его спиной щелкнула задвижка.
Обхватив голову руками, Милентий старался ни о чем не думать. Стреляло в виске, и такой шум в ушах как на карусели, до тошноты. Он сидел, уставившись в грязный дощатый пол. Не знал, сколько времени прошло: час или десять? Его взяли за ворот и поставили на ноги, чтобы отвести из тюрьмы в жандармерию.
Едва его ввели в низкую комнату с цементным полом, как вошел следователь, а за ним Лерен переводчик.
Раздевайся, не глядя на Милентия, буркнул Лерен. Ну, что стоишь? Тебе говорят.
Милентий стал стягивать рубаху, потом штаны. Подумал: «Сначала надо было разуться». Но двое гитлеровцев, не дождавшись, пока он расстанется с ботинками, подхватили его и бросили вниз лицом