Скоро уже, сказал Семен.
В Петропавловске спать будем, огрызнулся Кибриков. На пустое брюхо сладко спится...
Лед на банках я виноват? Я?!
Кибриков... Не прикидывайся.
Он хотел взять ее под руку.
«Коршун» нервно вздрагивал от ударов о лед; иногда по самые ноздри зарывался в пологую встречную зыбь. Ветер относил назад ровное неутомимое татаканье дизеля. И, кроме шороха ледяных обломков и шипенья у черного борта, во всем этом пространстве, заселенном облаками и льдом, звуков не было...
Собиралось взойти солнце. Над морем оно уже взошло. Но здесь, в бухте, ему мешали скалы. Над водой поднимался туман. У берегов он лежал узкой плотной пеленой. Туман отсекал скалы от воды и словно держал их на весу. И казалось, что не «Коршун», населяя бухту отчетливым гулом дизеля, идет к ним, а они сами, чуть покачиваясь, плывут по воде к неподвижному судну.
Они помолчали.
Ты что, Сеня? Заболел никак?
Как Меньшенького толкнули на камбузе?
За соседним столом сидели Славиков и Мелешин, палубные. Они ходили в море первый сезон. Оба высокие, широкоплечие, они были очень похожи друг на друга и держались всегда вместе, с какою-то непривычной, удивительно трогательной заботой относясь друг к другу. Если в кают-компании
появлялся Славиков (обыкновенно он приносил под мышкой какую-нибудь книжку он взял их в рейс около десятка), то через минуту приходил и Мелешин. Но чем они особенно были примечательны и что трудно вязалось с обстановкой на «Коршуне» это их школьные, по-мальчишески чистые, открытые лица.
А что нужно было видеть?
Учись, тралмастер, с расстановкой сказал он, такой «рыбы» ни на одной банке тебе не взять.
Ну, перестань... Ну, объясни, бормотал Семен, не в силах пошевелиться от того, что все уже понял.
Ну, зачем же так резко?.. Жизнь большая, товарищ Ризнич. И все в ваших руках... Плавайте...
У Прохорова трое мальчишек. А его жена сердечница, сказал он. Вы понимаете меня?
По окончании учебы Семена направили на только что спущенный на воду СРТ «Коршун» мотористом. И тут он увидел море вблизи. Это было в бухте Северной. Оставляя широкий пенистый след и как будто подминая под себя зеркальную воду бухты, «Коршун» втягивался в гирло. Сзади, за кормой, море было бесконечным. След уходил туда и терялся почти у самого горизонта. И Семену не верилось, что он, Семен Барков, пересек это море.
Мне нечего прикидываться я не видел, но теперь мне все понятно.
Глава первая
Он обещал дать сто пятнадцать процентов плана. На эту карту поставлено все.
Говорю же совсем не смешно. Меньшенький не знал, что его толкнули. Это очень веселые мальчики, с расстановкой сказал Семен и рассердился: Веселые, понимаешь?
Внезапно Майя остановилась, смятенно взглянула на Семена. Лицо ее стало бледным.
Единственное исключение составлял третий помощник капитана Василий Васильевич Жихарев. Маленький, подвижный, с острыми глазами под низко опущенным козырьком фуражки, он беспрестанно курил и носился по всему пароходу. Лет ему было столько же, сколько Семену, если не меньше. Словно бросая вызов домашности, царившей на «Пензе», он всегда был одет строго по форме, накрахмаленный воротник белоснежной сорочки впивался в его бурую литую шею так, что казалось, если, он неосторожно повернет голову, то обрежется. Жихарев ни к кому не обращался по имени, никого не похлопывал по плечу. Он смотрел подчиненному прямо в зрачки и требовал четкого повторения своего приказа.
Начальник кадров грустно покачал головой.
Не раздувай ноздри, старина.
Иногда, шатаясь по оживленным улицам Петропавловска, он чувствовал себя необыкновенно сильным. К теплому машинному запаху, исходившему от его рук и щек, примешивался необъяснимый запах свежести. Он знал, что это запах моря.
Эх, пожаловался Мишка, домой бы сейчас.
Громыхая сапогами, нехотя матросы ушли. Только Кузьмин задержался на выходе:
С того дня, как Семен вернулся из отпуска с материка, прошло два года с небольшим. За это время он привык к «Коршуну», как селедка к нерестилищу. Менялись матросы, ушел капитаном на другой СРТ[2] старпом, а боцман Мишка Лучкин несет теперь вахту третьего штурмана на мостике. Даже стармех неугомонный Борис Иванович Соин перевелся механиком на большой транспорт «Казань» и ходит в Канаду. А Семен остался. В прошлом году ему предложили должность второго механика на «Каунасе». И он совсем уже было собрался. Сложил вещички и заглянул в машину проститься. Постоял у реверса[3], полистал вахтенный журнал, закурил и... отнес рундучок обратно.
А утром, когда он уходил на работу, ласково светило яркое степное солнце. И он знал, что в совхозе, куда он повезет сегодня шефов на прополку, Томка-звеньевая будет смеяться счастливым мягким смехом, закидывая назад черноволосую голову и подставляя его поцелуям загорелую высокую шею.
Обжегся? тихо спросил Семен.
Семен начал с того, что пошел в море машинным учеником, была такая должность на неуклюжем и ржавом лесовозе «Пенза», спущенном на воду в незапамятные времена. Пароход тащился, поскрипывая всеми суставами, через Охотское море, пахло на нем совсем по-домашнему лиственницей и дегтем. И команда была какая-то лесная неторопливые, пожилые дядьки. Освободившись от вахты, они по самое горло наливались в кубриках чаем и тосковали по дому. Под стать им оказался и капитан. Бывший двухсоттонник, получивший за тридцать лет исправной службы диплом штурмана дальнего плавания и состарившийся, он редко появлялся на мостине, доверяя во всем своему старпому нелюдимому старику Захарычу. Оба были чуть ли не из одного приморского села. И даже на мостике звали друг друга «Кузьмич», «Захарыч».