Здравствуй, сынок...
Отец засуетился, вскочил. Потом приосанился и снял очки.
Я стою в одних трусах на темных от росы гладких досках крыльца. По листьям тополей щелкают тяжелые капли. Иногда тополя роняют капли к своим корням. Они падают с мягким стуком. Мгновенье они лежат и, блеснув, неслышно уходят в землю. Какую-то долю секунды земля в этом месте влажно светится. Потом уже не отыскать, где упала капля.
Это вам, маманя, сказал я.
Нет, нет, перебила она. Господь с тобой, сынок! Я ничего не думаю. Ты трудился, без отдыха и срока. Замерзал где-то там, недоедал, недосыпал... Вон седеть начал. Ее глаза наполнились слезами. А я... Пойми, сынок, не могу я...
Ну, хорошо, сынок, ну, хорошо... Я иду...
Время, сынок, горячее подходит. Мелькомбинат принимать урожай с полей должен. Отец с Федором и Николаичем что-то там придумывают по ремонту машин. Три самосвала стоят, поломались, что ли, полуоси, а новых нет.
Ризнич поморщился, но ничего не сказал.
Что скажешь?..
Тогда Феликс, словно червя, раздавил пальцами папиросу и, с неприязнью глядя на компанию, тихо сказал:
Но Славиков точно оглох. Он молча пролез в кубрик. Здесь было полно народу. Все, кто в момент команды Ризнича «вниз!» находились ближе к баку, оказались здесь. Уже успели накурить.
Невидимый во тьме рулевой, преодолевая ветер, прокричал с крыла мостика:
Замелькали огни на палубе. Люди кидались из стороны в сторону. От борта к борту. Траловая вахта, обдирая ногти, выбирала на палубу обледеневший, негнущийся трал. Лихорадочно задраивали трюмы. Потом лопатами, ногами, кто чем
мог, сгоняли рыбу к левому подветренному борту. Около двух тонн камбалы полетело в море. Вдруг погасли фонари.
Иногда людей на палубе с головой накрывала ледяная вода и, не успевая стечь с брезентовых курток и штанов, превращалась в ледяную корку. Оставалось убрать не менее трех тонн. По-прежнему работали молча. Ни «Деда», ни «Бабы» не было видно, но каждый чувствовал, что кто-то смотрит оттуда из тьмы за правым бортом. «Коршун» резко кидало на борт, и люди, не устояв на ногах, падали в рыбу, растекавшуюся по палубе...
«Коршун» медленно спускался к зюйду горы створились, заходили одна за другую. И тут Семен вспомнил. За несколько дней до выхода в рейс они с Феликсом ужинали в ресторане «Восток». Время подходило к двенадцати. Ресторан закрывался. Усталые официантки уносили горы грязной посуды, погас верхний свет, а в углу все шумела компания крепко выпивших моряков. К ним дважды подходил швейцар.
Шесть, шесть, пять с половиной, пять, восемь, четырнадцать. Четырнадцать... Семнадцать... Двадцать два... Двадцать два прошли.
Чего ты надрываешься? Две... Для убедительности электрик высунул из-под одеяла руку и показал Семену два пальца.
Он переводил взгляд с затемненных окон рубки на огни идущего наперерез «Коршуну» судна, смотрел на опустевшую в один миг палубу, по которой перекатывались брошенные кем-то инструменты.
Капитан к тебе послал, говорит, работа есть.
Не «хорошо», а «есть», черт возьми! Вы на мостике, а не за прилавком.
В конце концов Феликс добрался до желанной постели, так и не установив причины растущей в его душе тревоги.
Куток развязали.
Меньшенький приподнялся.
Закончили. И тут же начали заново.
Объясни толком что там? уж совсем проснувшись; сказал Феликс.
С мотористом...
Статья... УК РСФСР от одного до трех, с конфискацией и штрафом.
Какая статья? спросил Семен.
И тут кока «прорвало»:
В голосе Славикова звучало искреннее негодование, и это было тягостно остальным. В кубрике замерли.
Славиков неуклюже перелез через порог и стал задраивать стальную дверь. Он не успел. Разворачиваясь и увеличивая ход, «Коршун» принял на палубу воду, и она с грохотом и шипением хлынула вниз, сбивая с ног толпящихся на трапе и в коридорчике людей. Славикова встретило недовольное ворчание. В ушах еще стоял грохот моря, поэтому голоса звучали слабо.
Сто семьдесят два, тихо, словно извиняясь, отозвался рулевой. Плохо слушается руля... Зыбь по корме.
Ну да, ну да, торопливо закивал головой тралмастер. Техника не починишь, не поедешь...
Семен представлял себе, что сейчас должно происходить на мостике. Люди, переставшие уважать друг друга, молча стоят у приборов, рулевой с пересохшим от волненья и ненависти к самому себе ртом вцепился в ручки штурвала.
Нет.
Семен мучительно подыскивал ответ. Меньшенький опередил его:
Э-э, насмешливо протянул рулевой. У него ты спроси.
Машина! позвали с мостика в переговорную трубу. Все в порядке?
Потом он побрел на камбуз.
Особенно-то и некуда... А ты?
Сходи на палубу узнаешь.
У боцмана парня лет тридцати, остролицего и худого, с вечно воспаленными от холода и ветра глазами, болела нога, ушибленная в суматохе. Согнувшись, он осторожно потирал голую ступню заскорузлыми пальцами.
Они замолчали.
Ризнич снова поморщился:
Сколько ног у тебя, спрашиваю? повторил Семен.
Некогда. Давай... Не уснешь больше?
На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.