А вот он и сам Витюня, легок на помине. При ярком свете плафона, над входом в камбуз, Погожев хорошо видел его, низкорослого, жилистого, с быстрыми глазками. Лицо Витюни худое, обветренное до черноты. Рот большой, с широкими пошерхлыми губами. Заглянув в камбуз, Витюня серьезным тоном сказал Лехе:
Не пей сильно горячий чай. Пузо лопнет ноги ошпаришь. И, открыв соседнюю с камбузом дверь, не спеша спустился по трапу в машинное отделение.
Ширина среднего черноморского сейнера не велика, всего пять с половиной метров. Высота борта около трех. Поэтому он на воде как ванька-встанька. Хорошая посудина, рыбаки эсчеэсами довольны. Сейнера последнего выпуска еще лучше. С салончиком-столовой. В «Дружбе» такой сейнер пока один. На остальных по старинке: столовая на юте, под открытым небом. Здесь к стенке выборочной площадки прилажен стол в виде широкой полки. Для того чтобы можно было поставить миски. А ели стоя.
Длина сейнера двадцать пять метров. Грузоподъемность двадцать пять тонн. Это по регистру. Вообще-то рыбаки берут больше. Когда есть что брать. Правда, последние годы инспекция строго следит за грузом. После того как один из кэпбригов на осенней хамсовой путине так нагрузился рыбой, что его посудина вместе с уловом чуть-чуть не отправилась в царство Нептуна...
По левому борту сейнера одиноко светился четырехугольник распахнутой двери кормового кубрика. Оттуда, как из утробы, приглушенно доносились голоса рыбаков и «стрельба» костяшек домино о столик. Рядом с входом в кормовой кубрик темнели иллюминаторы душевой и радиорубки.
Кроме кормового, на сейнере был носовой кубрик. В них размещались все одиннадцать человек экипажа. Только каюта кэпбрига находилась на палубе, рядом с ходовой рубкой. Там и место Погожева. Осеев уступил ему свою койку, а сам разместился на диване на «этаж» ниже.
Погожев некоторое
время стоял у борта и в раздумье смотрел на море, где в серебристой лунной полоске играла легкая зыбь. Через распахнутый ворот и короткие рукава тенниски ночной бриз приятно освежал тело, все еще разгоряченное дневной жарой и заботами. Мысли его как-то сами собой вновь вернулись к событиям двадцатипятилетней давности. Ее звали Линой. Имя он хорошо помнил. Он постарался вспомнить ее зрительно. И перед его глазами расплывчато, словно сквозь туман, возникла девчонка лет четырнадцати, голенастая, с исцарапанными в кровь о колючий кустарник ногами, со слипшимися сосульками коротко подстриженных черных волос и с большими восторженно-испуганными глазами. Да, это была она. И Погожев удивился, что это ему удалось. А вот ее брата он так и не смог воскресить в памяти. «Года на полтора старше Лины, единственное, что смог вспомнить Погожев. Примерно был моих лет. Жаль, что не знал их фамилии. А может, знал да забыл. В такой передряге и собственную забудешь... Если бы не они, несдобровать бы мне, как и мичману... Степану Ивановичу Соловьеву. Меня-то спасли, а сами едва ли живыми выбрались. Может, только Лина. И то чудом...» Погожев вздохнул, глубоко затянулся сигаретой и выбросил окурок за борт.
Он медленно прошел вдоль фальшборта, пересек палубу и по невысокому трапику поднялся в ходовую рубку. Здесь царствовал полумрак. Единственная включенная лампочка тлела, как уголек, освещая картушку путевого компаса.
За штурвалом стоял сам кэпбриг Осеев. Около дверей на складном стульчике сидел его помощник Сеня Кацев настоящая глыба, а не человек. Падающий свет от плафона над камбузом освещал правую сторону его грубо сработанного лица с массивным подбородком боксера и рыжеватым ежиком усов над мясистыми губами. Кэпбригу и его помощнику было по тридцать два года. Тот и другой имели немалый опыт в рыбацком деле.
А мы-то бэспокоились, не уснул ли наш партийный секретарь на выборочной площадке. Садысь, дорогой, гостэм будешь, говорил Сеня Кацев, уступая Погожеву стульчик. Пойду вздремну малость до вахты.
От Сени попахивало спиртным. Да и от кого из рыбаков в день отхода на путину не попахивало. А к Сене и принюхиваться не надо. Если «нажимает» на грузинский акцент, значит, «пропустил» пару стаканчиков мадеры или хереса. Другое Сеня не пил. К «кисляку» и крепким напиткам относился с презрением. Внешностью Кацев действительно смахивал на светловолосого грузина: и усами, и обличьем. И разговор у него гортанный, грузинский. Хотя, как уверял Сеня, в его родословной нет ни капли грузинской крови. «Есть кацапская, хохлацкая, молдавская, еврейская и даже гагаузская, а грузинской нет», говорил он. «Что ты так ручаешься. Может, твоя прабабка и согрешила с грузином», старался подначить Кацева Витюня. А кто-нибудь из рыбаков добавлял: «Теперь не удивительно, что ты такой здоровила выбухал столько наций над тобой старались»...
Только сейчас Погожев заметил в рубке третьего. Это был Зотыч маленький, щупленький и немногословный рыбак. В уголке на ворохе брезента его почти не видно. Это был один из ветеранов колхоза. Еще в двадцатые годы Зотыч водил рыбацкие ватаги, атаманил на весельных и парусных баркасах. Погожев, глядя на Зотыча, иногда думал: нашелся бы человек и записал все то, что знает он о море и рыбе, бесценное бы пособие для рыбаков получилось.