Художник из 50х
Глава 1
Гоги открыл глаза и не понял, где находится.
Потолок был низким, покрытым трещинами, с которых кое-где свисали лоскуты обоев. В углу темнело пятно сырости. Комната крошечная, метров десять, не больше. У окна стоял мольберт с недописанным натюрмортом, рядом табуретка с засохшими красками на жестяной палитре.
Он попытался сесть и ахнул от боли в левом боку. Под рубашкой прощупывались неровные рубцы, тянущиеся от рёбер к лопатке. Шрамы были старые, давно зажившие, но почему-то незнакомые.
Что за чёрт пробормотал он и осёкся.
Голос звучал не так. Грубее, с хрипотцой. И руки Гоги поднял ладони к лицу. Пальцы были длинными, жилистыми, с мозолями от кисти. На среднем пальце правой руки белел шрам след от осколка или пули.
Эти руки он видел впервые в жизни.
Сердце заколотилось так, что в висках застучало. Гоги вскочил с кровати и бросился к окну. За стеклом расстилался незнакомый двор: деревянные бараки, покосившиеся заборы, женщина в тёмном платке, развешивающая бельё на верёвке. Всё выглядело старомодно, как декорации к историческому фильму.
Гоша, живой? раздался голос за дверью. А то мы уж думали, приказал долго жить.
Дверь скрипнула, и на пороге появился мужчина лет сорока, в гимнастёрке и сапогах. Лицо обветренное, глаза усталые, но добрые.
Николай Петрович тебе супчику принёс, продолжил он, ставя на стол закопчённую кастрюлю. Говорит, три дня не ел ничего. Слышь, а ты чего такой бледный? Как мертвец.
Гоги молчал, не зная, что ответить. В голове был туман. Он помнил больничную палату, холод в груди, писк аппаратов А теперь эта комната, эти руки, этот незнакомый человек, который называет его Гошей.
Пётр Семёнович, медленно произнёс он, надеясь, что не ошибается.
Ну да, Пётр Семёнович. Мужчина с облегчением улыбнулся. А я уж подумал, память отшибло. После контузии всякое бывает. Ну что, будешь есть или как?
Гоги кивнул и опустился на единственный стул. Пётр Семёнович разлил суп по двум мискам, достал из кармана краюху чёрного хлеба.
Слушай, а какой сегодня год? вдруг спросил Гоги.
Пётр Семёнович удивлённо посмотрел на него:
Как какой? Пятидесятый. Совсем память отшибло?
Пятьдесят Тысяча девятьсот пятидесятый год. Это было невозможно. Гоги родился в тысяча девятьсот семьдесят первом.
Пётр Семёнович, сказал он осторожно, а как меня зовут?
Сосед отложил ложку и пристально посмотрел на него:
Ты точно головой не ударился? Георгий Валерьевич ты, Гогенцолер. Все тебя Гошей кличут, ну или Ван Гогом за картинки твои чудные. Не помнишь что ли?
Гогенцолер. Имя звучало знакомо, но как далёкое эхо. Гоги провёл рукой по лицу и нащупал щетину. В зеркале напротив отражался незнакомый человек худощавый, с резкими чертами лица и внимательными серыми глазами. На левой щеке, у самого уха, виднелся ещё один шрам.
Война, тихо сказал он.
Ну да, война. Пётр Семёнович вздохнул. Под Кёнигсбергом тебя контузило. Месяц в госпитале лежал, потом демобилизовали. Пять лет уж как дома. Неужто не помнишь?
Война. Кёнигсберг. Эти слова отзывались глухой болью где-то в глубине сознания, но память оставалась пустой. Гоги посмотрел на свои руки чужие, но почему-то послушные. Взял кисть с палитры, провёл несколько мазков по холсту. Рука двигалась уверенно, словно сама знала, что делать.
Вот и славно, сказал Пётр Семёнович, увидев, что приятель взялся за кисть. Значит, всё в порядке. А то я уж Николая Петровича звать собрался он в медсанбате служил, в таких делах понимает.
Гоги кивнул, не отрываясь от холста. Краски ложились правильно, цвета смешивались так, как нужно. Будто он рисовал всю жизнь. Но ведь в той, прежней жизни он был никем обычным инженером, от искусства далёким.
Пётр Семёнович, сказал он, не поднимая головы, а что сегодня за день? Число какое?
Двенадцатое марта. Понедельник.
Двенадцатое марта тысяча девятьсот пятидесятого года. Гоги повторил про себя эту дату несколько раз, но она по-прежнему казалась нереальной. Он жил в другом времени, в другом теле, с чужими воспоминаниями, которые никак не хотели возвращаться.
А за окном шла обычная московская жизнь гудели грузовики, хлопали двери, кто-то напевал мелодию.