В далеком лесу кричат грачи. Там на березах уйма гнезд. Мы с Ванькой уговорились какнибудь сходить туда. Грачиные яйца очень хороши, если их испечь в горячей золе.
Что им скажет барыня, не знаю, проговорил наш старик.
А тебе не все равно? сказал я.
Как это все равно?
А так. Земля тебе вроде ни к чему. Ты стадо пасешь.
Он усмехнулся.
О людях я, не о себе. А свою душу я навечно продам.
Зачем?
Продам и пропью.
Без земли останешься?
Отведут три аршина под могилу, хватит.
Он пристально посмотрел на меня.
Вот тебе душа нужна бы. А я хрип свой гнул. И на себя и на чужих людей.
Почему у нас мало земли? спросил я.
Он поглядел на поля, широко повел рукой:
Сколько хошь.
А на наши доли? Вот па Ваньку, на Данилку? Где намто взять землю?
Земля у господ, вздохнул старик, наградил их царь, а мужиков обезземелил.
А нельзя назад ее отбить? спросил я прямо.
Старик както поиному глянул на меня и сердито закричал:
Отбить, отбить! Как же ее отбить, коль закону нет! Земля царем дарована, с грамотой, с печатями.
Украсть грамоту! срывающимся голосом крикнул я.
«Украсть»! Как же украсть, коль она под семью замками в чугунном шкапу. В нем полтораста пудов.
Но я не отставал.
За какие храбрости барыня получила от царя землю? Дать ей пятнадцать десятин на душу, и прокормится.
Дядя Федор замахал на меня руками:
Молод спрашивать об этом. В арестански роты с тобой угодишь
Я не стал больше сердить старика и отправился к пруду. Возле плотины сидели Ванька с Данилкой. Они таинственно о чемто шептались. Покосившись на меня, смолкли. Я догадался, что они шептались о том, как бы украсть у когонибудь ременные чересседельники, разрезать на полоски и сплесть себе лапти.
Я прошел мимо. Вот кустик ивняка, вот старая осока, рядом широколистая, ядовитая чемерика. Прыгали лягушки, в выбоинах от копыт плавали совсем маленькие головастики. Иду дальше. В начале оврага, недалеко от обрыва, небольшой родник. Отсюда начиналась речушка. Овраг, уходя вдаль, становился крутым. Из берегов торчали бурые камни. В роднике ключ
на середине. Вода выбивалась, как из маленького вулкана, шевеля песок. Тихо журча, она текла по дну оврага. Я сел на камень. Смотрю в воду. Какие причудливые в воде камешки. Синие, оранжевые, с черной опояской, темнозеленые, полосатые, круглые, кремневые, отливающие сталью. А вода все течет и течет. В какие деревни и села течет она? Что там за люди, о чем думают, что делают? В какую большую реку впадает эта вода, в какое море?
Припоминается прочитанное в книгах, рассказанное учителем. Он хорошо, заманчиво говорил нам о городах, о разных людях, населяющих земной шар, о войнах и о том, где какие цари, и кто как верует, и у кого какой цвет кожи. Глядя на этот ручеек, представляю его небольшой тропинкой в обширный мир. Мир этот велик. Он там, за дальними горами, за лесами, он там, где голубые, туманные горизонты. Всюду люди. Они пашут, сеют, ребята играют, а школьники готовятся к экзаменам Готовлюсь и я. Уже выучил стихотворение Пушкина. Прочитаю его, и мне чтонибудь дадут. Может быть, книжку, а может, денег. Тогда куплю себе штаны. Если хватит, то и рубашку
Опять неотвязные, мучительные мысли о себе, о том, зачем нас в семье так много. Тетка Дуня, сестра матери, бездетная и не любящая ребятишек, както прямо при нас упрекнула мать:
Эх, все плодишь и плодишь! Куда тебе их, нищих?
Мать заплакала, ничего сестре не ответила. Мне было жаль мать.
В ушах звенит гдето прочитанный мною стих:
«Житье! Никакой им нужды. Свой сад, хлеба вдоволь, одежда, ешь что хочу, учись сколько влезет. Выучишься, станешь попом. А у попа работа легкая. В неделю раз отслужил, и деньги тебе, и хлеб. Земля у них самая хорошая, дом, скотина, сараи, два амбара, пять лошадей, работники Что бы мне родиться в такой семье! думаю я, а то бы в семье фершала или управляющего. Нет, родился вот в нашей, да еще от вялого, нелюдимого отца. И прозвище ему: «Нужда».
Петька! слышу Ванькин голос. Иди сюда.
Они выкопали яму, вода в нее стекает с разных сторон. Данилка наловил головастиков, смотрит на них, смеется.
Что?
Ванька смотрит в сторону дяди Федора и воровато спрашивает:
Курить будешь?
Курить?! Сроду не курил.
А хочешь, сразу научу? У меня и табак, и бумага есть.
Где взял?
Ванька подмигнул.
Я что хоть достану. Будешь?
Нне знаю.
Ну, дело твое.
А Данилка? спросил я. Ты бы его сперва научил.
Эка, встрянулся! Он давно умеет. Он и в себя втягивает и в обе ноздри пускает. Я как хочешь научу. Дым из глаз и ушей пойдет, если рот зажать.
Мне страшно и завидно. Сколько в Ваньке удали, смелости! Сколько он знает того, чего я не знаю.
Свернуть?
Тихо, чувствуя, как бьется сердце, говорю:
Сверни.
Втроем уселись за плотиной, чтобы нас не видел старик. Ванька шепотом начал говорить, как научиться так курить, чтобы сразу в башку ударило. Вынул полосьмушки табаку, лист бумаги, ловко сложенный, и начал свертывать цыгарку. Данилка уже свернул себе и набил табаком. Я взял цыгарку, как карандаш. Ванька сделал себе, чиркнул спичку, закурил. Когда поднес мне спичку, она погасла.