Над кровлями монастыря Сан-Педро де Карденья распускается цветок дыма, стелется по черепице и уплывает вверх в льдисто-холодную голубизну. Жаровни в монастырской кухне пышут жаром. Угас в воздухе пронзительный визг животных, принесённых в жертву на алтаре обильной трапезы, и большая, глубокая печь искрит и брызжет пряным запахом горящего дрока и можжевельника. Мальчики-служки, восторженно облизываясь, глядят, как ароматный жир каплет в бурно красные языки очага, стихающие, залиловев, по острым краям сучьев. Ах, если б в аду, конечно же расположенном под землёй города Бургоса, было так же тепло, как тут, в монастырской кухне, и создания холодной этой земли, продуваемой всеми ветрами, могли хоть там обогреться! Кто б отказался от такого наказанья за грехи свои? Во всяком случае, не мальчики-служки, которые, выходя из монастырских ворот на свет божий, чувствуют, как слова их превращаются в льдинки, а уши и носы краснеют, как томаты. Здесь все завидуют тем, которые служат на кухне, при больших котлах. Ну до чего ж повезло мальчишкам, что день-деньской проводят в душном тепле монастырской кухни под начальством отца Мундо, подавая ему разные там перцы и укропы для приправы!
Сегодня отец Мундо всё ворчит, повторяя как припев слова, вырвавшиеся у него утром, когда он впервые услышал новость: «Святой отец! Они у нас всё стадо поедят и свинарней закусят!» Но верный долгу, он покорно взял свой рог, звуку которого привыкли повиноваться пастухи на самых дальних пастбищах, и затрубил, тем повелев им ворочаться нынче раньше обычного из окрестных дубняков.
Необычное смятение царило нынче в монастырской кухне, ибо, для того чтоб накормить стольких воинов, приезжающих нынче, как о том сообщили повару-монаху, в монастырь, не хватало ни горшков, ни котлов, ни кастрюль, ни противней, ни вертелов, ни крюков. Монастырскому-то люду много ли нужно? А донья Химена, присланная на житьё в монастырь Сан-Педро де Карденья своим мужем, знаменитым рыцарем Сидом Воителем, впавшим в немилость короля Альфонсо VI и теперь, на своём пути в изгнание, собиравшимся посетить монастырь, довольствовалась малым тетерева, дикие утки да зайцы. Детям же её и голубей хватало, тем более что малютку ещё не отняли от груди. Но нынче ждали самого отца великого Сида. Он прибудет с великим голодом всех своих скитаний, голодом человека, отмеченного судьбою как в славе, так и в бедах, с великой жаждой правосудия и справедливости, умноженной на жажду всего долгого пути по пыльным дорогам, под чей-нибудь жаркий нашёпт о жестокости королей. А к этой жажде прибавится жажда шестидесяти воинов, составляющих дружину опального Сида, шестидесяти храбрых рыцарей, с горлом, пересохшим от дорожной пыли и горячей скачки по золотым землям Кастилии. К тому же добрый монах никогда не выпускал из памяти и нищих, приносимых попутным ветром на запахи пира незваных гостей, потчевать которых обязует милосердие божие.
Отец Мундо живёт как монарх в своей красавице кухне с внутренним двориком, задним двором и выходом в сад. В обоих дворах приносят в жертву трапезе несчастных коров и пекут большие хлебы в горячей золе. А в большой кухне царство огня. Чтоб зажечь его, мальчики-служки тащат душистые сучья и поленья, а монах-повар указывает, какую когда разжигать жаровню. Через всю кухню протянута длинная жердь, где подвешены связками куры и крестом козлята, а иногда и какая-нибудь дичь. На огне жарится на раскалённой решётке барашек знаменитое яство здешних мест и форели. Собаки бродят вкруг очага, привлечённые целым букетом вкусных запахов, и надо покрикивать: «Прочь, прочь!» при каждой атаке их остреньких морд на лакомые струйки жира от жареного мяса. Но вот кто действительно наслаждается, так это монашек, приставленный пробовать, готово ли блюдо, ибо он всё ест да ест, всё пробует да пробует разные вкусности, ну ровно в раю! Он ходит за отцом Мундо, став верной тенью главного монастырского повара, которому, из-за специальных обетов и постов, воспрещено увы! прикасаться ко всем этим чудесным изделиям собственного искусства. Впрочем, это печальное обстоятельство никак не отразилось на розовощёком лице повара-монаха. Крепкий, круглый и плотный, усердный повар и усердный монах, он жуёт молитвы вперемежку с крепкими словечками, правда, вовремя проглатываемыми. Каждое новое блюдо он посвящает матери божией, прося её соучастия, и меж двумя короткими и жаркими молитвами втыкает свой большой крестьянский нож в шипящую на огне тушу готова ли? выпускающую под остриём аппетитный сок. Вертятся с треском и хрустом железные вертела, носятся туда-сюда маленькие пажи, требуя крепких бульонов и соусов для астурийских дам прислужниц Химены, резвые служки
шалят и суют в котелки свой нос, а заодно и большую ложку готов ли бульон-то? успев, впрочем, раньше проглотить очередную «Матерь божию», чтоб жертва их воздержания от большей порции бульона была заблаговременно зачтена им на небе.
Вся кухня словно кипящая кастрюля. Лёгкой рысью пересекают её посыльные, стараясь пролодырничать как можно дольше, потеют поварята, привязанные к галере бурлящих котлов, задыхаются служки, мехами поддувая огонь. И сквозь всю эту духоту и беготню врываются в огромную кухню обрывки новой, едва родившейся песни, сложенной про опального Сида: