Лука Тихонович распрощался, сел в шарабан.
Ну, бывайте здоровы, помахал он шляпой «здравствуй-прощай» из желтой мочалы. Осенью еще раз наведаюсь!
Исидор сидел у ног хозяина и лаял. Кони тронулись. Когда шарабан свернул за угол, Лукия вдруг побежала за ним вдогонку. Девочка вспомнила, что ни разу не поблагодарила Луку Тихоновича за вызволение из трясины. Кровь прилила к щекам девочки. Испытывая непреодолимый стыд, она догнала шарабан. Остановились кони. Лукия протянула Луке Тихоновичу смуглую девичью руку, запыхавшись от бега, произнесла:
Простите меня... И спасибо вам за то, что вытащили меня из трясины... Может, когда-нибудь и вы... Я вас тоже вытащу... Поверьте моему слову...
Она окончательно застыдилась, так как почувствовала, что сказала вовсе не то, что следовало бы.
Лука Тихонович весело засмеялся:
Верю, верю. Только я вслепую не полезу в трясину!
Он приподнял шляпу, помахал ею над головой:
Прощай, Лукия! Осенью привезу тебе потерянную фамилию...
Лукия действительно не знала своей фамилии. Матушку Раису фамилия шестилетней девочки не интересовала. Зачем она ей, если можно называть просто фараонкой? Так матушка Раиса называла и других воспитанниц, но к патластой черноокой Лукии это прозвище подходило больше, чем к кому бы то ни было, и вскоре заменило ей настоящую фамилию. В своей бухгалтерии матушка Раиса так и выводила карандашом:
«Лукия Фараонка для оной куплено два аршина ситца на платье в лавке купца первой гильдии Арбузова».
Старую графиню тем более не интересовала фамилия девочки. Старухе было достаточно, что Лукия аккуратно растирала ей подагрические ноги и имела имя.
Но Лука Тихонович, когда в ходе беседы неожиданно выяснилось, что спасенная им девочка живет без фамилии, возмутился:
Да как так можно?
По дороге в город он заехал в имение графа Скаржинского, сунул Петровичу серебряный рубль, узнал у него о прошлом Лукии, про ее родное село.
В декабре по снежному первопутку Лука Тихонович ехал с Исидором в Водное он намерен был поохотиться на лисиц и зайцев. Но он умышленно сделал большой крюк и заехал в Ясиноватку, откуда родом была Лукия. Хотя прошло уже добрых семь лет, тем не менее жители села хорошо помнили, как граф Скаржинский с гайдуками забрали в мешок ребенка вдовы Явдохи Гопты. О вдове нет ни слуху ни духу. Как ушла на каторгу за убийство сторожа Якима возле общинных амбаров, так и пропала. С тех пор ничего о ней не слыхать. Оно известно, каторга не снопы вязать; наверное, нет уже на свете вдовы. В доме ее давно уже живет колесник Омелько Гризодуб...
С грустными мыслями приехал в Водное Лука Тихонович. Лукия дочь каторжницы. Как сказать об этом Олифёру Семеновичу, старухе Федоре? Да и Лукии ни к чему это знать...
В тот же вечер Лука Тихонович рассказал старикам о Лукии. Он побаивался, что в сердце старушки Федоры подсознательно закрадется предубеждение против девочки-приемыша. Опасался, что какую-то долю вины матери перенесут на дочь. Словно тяжкий груз свалился с его плеч, когда дед Олифёр сказал:
Пускай бог ее простит. Должно быть, не по своей
вине загубила душу человеческую. А Лукийке нашей говорить об этом не надо...
Слова «нашей Лукийке» приятно поразили Луку Тихоновича. В этой семье Лукия уже была «наша», своя, родная.
Говорить никому не надо, добавил через минуту Олифёр Семенович. Пускай себе светит девочка, как огонек. Чтобы никакая сажа не осела у нее на сердце, чтобы никакие черные мысли ее не тревожили...
Но не прошло и двух дней, как Олифёр Семенович заметил, что у жены все из рук валится. Ложку возьмет ложка падает, кочергу схватит кочерга глухо стучит о желтый глинобитный пол.
Э-э-э, Федора, сказал дед Олифёр, а что бы было, если бы ты живую щуку за хвост взяла? Удержала бы?
Может, удержала бы, Олифёр.
Куда там, Федора, ты сегодня ложку не удержишь. Все у тебя из рук ускользает, как вьюн.
Кто-то спешит к нам, Олифёр.
Однако Олифёр Семенович был убежден: тут что-то другой- Что-то случилось. Федора никак не умеет скрывать свою досаду и волнения. Ее зеленый повойник с двумя маленькими рожками сбился на бок, из-под него выбился клок седых волос. Ее черный фартук мелькает то у печи, то возле посудного шкафчика, то, глядишь, уже во дворе около кучи сухого камыша.
В конце концов старушка Федора призналась своему мужу. Не удержалась она и разволновала Лукию, рассказав все о матери.
Олифёр Семенович потупил глаза. Исчезла в них живость, исчезли насмешливые огоньки.
Нехорошо ты поступила, Федора, тихо сказал он, Растревожила сироту...
Старушка Федора быстро захлопала ресницами, всхлипнула. Но в это время раскрасневшаяся с мороза вошла Лукия. Поставила у дверей лопату (очищала навес от снега), запрыгала на одной ноге, обогревая дыханием замерзшие пальцы.
Ну и мороз, мамочка! весело сказала. Каково сейчас в поле дядюшке Луке Тихоновичу. Ух, какой морозище!..
Дед Олифёр со старушкой Федорой переглянулись. Старушка вся просияла. Лукия была весела, как будто ее не волновало воспоминание о матери.
Собственно говоря, это было не совсем так. Лукию поразил рассказ старушки Федоры. Девочка до сих пор не знала, что ее мать сослали в Сибирь; потихоньку, чтобы никто не видел, даже поплакала под навесом.