И теперь вся семья, друзья, вся жизнь Гермионы Грейнджер осталась в другом Доме. Без шанса даже попрощаться с родителями, без возможности собрать вещи после распределения между Домами могли путешествовать только мужчины. Её должны были принять люди, которых она никогда до этого не видела. Гермиона была в ужасе.
По крайней мере, у нас хорошо, неловко попытался утешить её я.
Как бы мне хотелось сказать, что я понимаю, как ей тяжело. Но я вряд ли мог понять, что значит вырасти в семье с самого детства. Что значит оставлять за спиной людей, которых ты не хочешь оставить.
Мне всё равно, хмуро ответила она, поднимая на меня горящий мрачной решимостью взгляд. О, почему я всегда такая послушная?! Что мне мешало сказать, что я считаю рассказ о Потопе глупостью? Или что я не верю в то, что море могло расступиться? Что воду можно превратить в вино? Это ведь была бы правда. Всё это... всё это лишь собрание глупых баек, в которые могут верить только невежественные и наивные!
Её слова, хлёсткие и тяжёлые, развернулись в вечернем воздухе, словно удар бича. Я ощутил нечто вроде ужаса. Как будто кто-то выдернул землю у меня из-под ног. То, что, а главное как она говорила, граничило с кощунством. В этих стенах? В «Доме Слова»? Я попытался что-то сказать, чтобы справиться с растерянностью, и с моих губ невольно сорвалось:
«Гордыня один из самых тяжких грехов, ибо именно он был в основе падения Люцифера».
То, что я учил раз за разом, готовясь к исповеди. Гермиона вымученно улыбнулась:
Что же, возможно, в «Доме Искушений» мне
было бы не так одиноко.
Наполовину шутка, наполовину правда. Простые фразы, за которыми крылось такое сложное содержание, что не выразишь никакими словами. Как я отвык от таких речей! В «Доме Слова» каждый гордился простотой речи и простотой помыслов, не оставлявших места для лжи и утаивания. И теперь я бился в сетях этих фраз, не в силах выплыть на поверхность.
Они были и вправду достойны «Дома Змея». Но... ведь она просто устала и напугана. «На самом деле она совсем другая», думал я, глядя в ясные карие глаза, смотревшие прямо и честно, скользя взглядом по худым и тонким, но жилистым рукам, привыкшим к работе. Девушка Общины, не одна из вертлявых и двуличных «змей».
Не говори так. Ты... не такая, как они!
Слова вырвались с неожиданной горячностью. Но раньше, чем я успел об этом пожалеть, она впервые искренне рассмеялась и меня затопило ласкающее ощущение, что я всё сделал правильно.
Неужели? спросила она, всё ещё улыбаясь. А почему? Ты же меня почти не знаешь, а «судить поспешно и действовать опрометчиво не дело людей Божьих, ибо спешка иное имя суеты, а суетность приют греха».
Я смутился. Но отчего-то решил не сдаваться:
В «Доме Искушений» девушки носят брюки. И не опускают глаза, если случайно проходят мимо мужчины.
Сам я этого, конечно, не знал. Но Чарли, который много ездил на своём грузовике между землями Домов, по вечерам часто рассказывал Фреду и Джорджу о «змеях». Уизли шептались и недоверчиво смеялись вполголоса, а я делал вид, что сплю, пытаясь уговорить себя, что это вовсе не праздное любопытство, а... что-то вроде урока. Информация о мире, которая может быть полезна. Втайне я рассчитывал слегка испугать Гермиону или хотя бы смутить. Я даже был готов, что она отнесётся к моим словам с недоверием, так странно звучало всё это, произнесённое вслух.
Но Гермиона только снова улыбнулась.
Ну, для работы в саду брюки и правда иногда удобнее, парировала она. И... я тоже не отвожу глаза.
И правда. Не отводила. Никогда не отводила. Ни тогда, ни потом.
Но это ведь признак распущенности! запротестовал я.
Или чистоты души, равнодушно пожала плечами Гермиона. Ибо сказано было: «Почему же ты не отводишь глаз от этой женщины, Учитель? Потому что в мыслях моих нет греха, когда я смотрю на неё, и мне не надо закрывать глаза, чтобы оградить свою душу».
Она и вправду знала Писание лучше меня. Каждое послание, каждую притчу, любую проповедь. Всё, что было у меня ставший вдруг неповоротливым язык (так бывает во сне: хочешь крикнуть, а из горла не вырывается ни звука) и горячечное желание выбраться на твёрдую почву из мерцающего лабиринта танцующих слов, которыми она опутывала меня.
Но... у меня уже начал ломаться голос, то и дело отказывая в самые неподходящие моменты. Вот и сейчас я произнёс это слово еле слышным хриплым шёпотом. Ты опускаешь взгляд не из-за себя. А из милосердия к другим. Из милосердия к нестойким духом. Потому что... я с трудом сглотнул, глядя на неё, глаза в глаза, всего в полутора метрах от меня. Потому что поддаться искушению просто. Но большая вина на том, кто искушает. Не в этом ли смысл первородного греха?
Она еле слышно вздохнула и потупилась, вновь став серьёзной и печальной. Провела коротким ногтем по деревянной балке в стене. И тихо произнесла:
Ты прав.
Мне бы радоваться этой маленькой победе. И как иначе ведь я был новым воином Слова Божьего! Но её печаль ранила мне сердце.
* * *
Жизнь после распределения как поезд после пересадки или поход после привала, вроде бы ничуть не изменившись, воспринималась совсем по-другому. Возможно, так было потому, что Гермиону определили в наш дом. На женскую половину, разумеется, но всё же.