Он старался ни о чем не думать. Знал, что сейчас это бесполезно, мысли застынут на полпути замерзшие золотые рыбки в ледяном пруду. Яркий свет в его голове не давал заснуть. Где-то бесконечно далеко, в борьбе нейронов возникала серебряная нить, устремлялась вперед, пронзала мозг и, извиваясь, ползла по нёбу. Он осторожно повернулся на левый бок, и его стошнило в красное ведро, которое во время приступов он тащил к постели, как мальчуган свои пластиковые игрушки из песочницы.
Со стоном он опять откинулся на спину, кровать покачивалась, колыхание матраса он ощущал с гротескным преувеличением. Он был оплавленным метеоритом во Вселенной, физические свойства которой были только что изменены расшалившимся божеством. Метеором, пыльным, старым и материальным, про который просто забыли.
Свет в голове начал слабеть. Обрадованный, благодарный, Тойер теперь его скорее угадывал, чем видел. Серебряные блики перед глазами, только что сводившие на нет мир и время, посерели. Уже не нить пробивалась к нёбу из потаенных глубин его сущности. Это был толстый металлический трос, который сдавливал его и отпускал, сдавливал и отпускал. Во время секундной паузы, достаточной, чтобы произнести фразу, Тойер сказал вслух:
Мне придется ведро просто повесить на шею, но как это будет выглядеть?
К утру боль вдруг спала с него, как большое полотенце с мокрой красотки после купания. Он ощутил свежесть и ясность, но одновременно чувствовал себя опозоренным и пристыженным. Эти приступы не оставляли места для возвышенных чувств. Пара коротких замыканий в мозгу, и венец творения превращается в бессмысленную развалину.
Тойер встал, вымыл ведро, принял душ; зубы чистил до тех пор, пока не
начал сплевывать кровь, словно сибирский заключенный в одиночке. Его маленькие протесты против грязи и беззащитности во время приступов давно уже превратились в ритуал. Он думал о своей умершей жене. Вспоминал платье в цветочек и солнечный летний день. Но мысли по-прежнему были вялыми. Он думал и вздыхал.
Потом позвонил Хорнунг.
После седьмого гудка она взяла трубку:
Половина пятого.
На миг Тойеру показалось, что он позвонил в службу точного времени, и автомат ожил. Что теперь на него прыгнет тостер, либо ножницы для разделки птицы сделают с ним что-то ужасное.
Извини, пробормотал он. Я не посмотрел на часы.
Тойер? Хорнунг пыталась прочистить горло, голос ее был сиплым со сна. Ты что, под мухой?
Это было бы прекрасно, устало возразил Тойер. У меня была мигрень.
Бедняга.
Я, проговорил Тойер, последняя судорога в мозгу превратила это «я» в бессмыслицу, я считаю ужасным то, что между нами происходит, я не понимаю этого. Мы с тобой не ссоримся, но все как-то обрывается само собой. В первый раз за много месяцев он испытал тоску по своей подружке, ему захотелось вцепиться в нее и не отпускать.
Да, бесстрастно согласилась Хорнунг, это верно, но ведь ты никогда не звонишь. Поэтому мне часто кажется, что я совсем одна и у меня никого больше нет.
Тойер лишь теперь снова почувствовал себя единым целым. Он всегда замечал задним числом, что во время приступа утрачивал связь с разными частями тела нарушалась картина собственной целостности.
Вот теперь я звоню. И хочу тебя видеть.
И я должна немедля совершить прыжок через пространство?
Ах, что ты говоришь. Тойер уставился на голубую виниловую скатерть на кухонном столе, которая вдруг показалась ужасно нелепой. Ты мне нужна. Он почти кричал, отчаянно надеясь, что это правда.
Хотелось бы верить, услышал он в ответ ее тяжкий вздох. Вот только чего ради я нужна такому сильному мужчине?
Ради того, чтобы стало легко, ответил он. И из-за твоей светлой головы. Ведь ты такая умница.
Хорнунг засмеялась.
Как же я могу тебе помочь моим разумом? Или у тебя внезапно проснулся интерес к дидактике? Я учу всяких там абитуриентов второго сорта, как надо преподавать немецкий язык в реальном училище. Работа не для высоколобых. Я торчу тут, в квартире, и смотрю, как сходит с ногтей лак. А когда пару дней назад шел снег, я смотрела в окно и видела напротив ту старушку, про которую я как-то тебе рассказывала. (Тойер этого уже не помнил.) Мне было жаль ее она часто стоит у окна и одиноко глядит на улицу. Но потом я сообразила, что обратная картина точно такая же. Что я точно такая же бабушка в окне, без внуков. Мне скоро уже пятьдесят, что, я должна на этом успокоиться?
Нет, конечно, мрачно сказал Тойер и солгал: Возможно, мне потребуется твой совет, именно как совет человека, причастного к науке и искусству.
Он тут же почувствовал, что все в целом движется ужасно нескладно, и не мог сказать, почему. Вероятно, дело было просто в одиночестве, испитом до дна, в том, что прошла молодость, что если в жизни нет любви, то ее нужно придумать. От тоски перехватило горло.
Я изучала историю искусства, а не само искусство, да и то как факультатив, ответила Хорнунг чуть веселей. Я живу не оригиналами, а вторичными вещами. Так ты говоришь, что я тебе нужна для какого-то дела?
Да! ответил Тойер, радуясь, что наконец-то может сказать нечто определенное, хотя знал, что это неправда.