Вскоре у него появились тревожные симптомы, на которые мы не обратили должного внимания. В пансионе он продержался недолго, там он дистанцировался от всех, отказывался умываться. В результате мама его забрала и отправила к Анриетте. От его боли избавились, как и от моих воспоминаний. После твоего исчезновения наша семья превратилась в своего рода глухое место, где взывали о помощи, но никто никогда этого не слышал. В молодости Мишель искал спасения в мнимой легкости Сен-Жерменского квартала , но его мучило твое отсутствие. Его психическое расстройство только усугублялось. Он стал играть со смертью. В конце концов у него развился маниакально-депрессивный психоз. Я пыталась заботиться о нем, но в периоды кризисов он вымещал свой гнев на мне рисовал свастику на моем почтовом ящике или записывал сообщения на автоответчик, прикидываясь эсэсовцем и рявкая: «Вы отправитесь конвоем 71 вместе с мадам Симоной Вейль». Он даже вытатуировал «SS» на своем плече. Мишель перевоплощался в палача, чтобы получить возможность приблизиться к жертве к тебе. Он злился, что я заняла его место, место шагающего рядом с тобой ребенка. Во всяком случае, мне так кажется. В его болезни виноваты лагеря, хотя сам он там не был. Достигнув возраста, в котором тебя не стало, он наглотался таблеток, запив их алкоголем, на этот раз доза оказалась смертельной. Мы обнаружили тело месяц спустя, когда выломали дверь его квартиры. Мишеля похоронили в еврейской части кладбища в Пантене. Он всегда говорил: «Я умру в возрасте моего отца».
Через два года после него скончалась мама. Потом, несколькими неделями позже, Анриетта. Она покончила с собой в шестьдесят лет. С помощью такого же коктейля. Она тоже умерла из-за лагерей, хотя в них не была. Умерла, потому что не могла поговорить с тобой, объясниться, обрести тебя вновь. Тебе не следовало прогонять ее из дома тогда, в начале войны, когда она влюбилась в солдата, которого выхаживала, и вступила с ним в брак тайно, потому что опасалась твоего гнева, ведь он не был евреем. В ярости ты выставил ее вон, тебе не стоило этого делать, как не стоило и забирать ее из школы, чтобы взвалить на нее заботу о родившемся тогда Мишеле. Она была так талантлива! Я пишу тебе из мира, в котором женщины отвоевали себе место, и мне хотелось бы, чтобы ты об этом узнал, чтобы это встряхнуло тебя, и ты выслушал и понял мечты и чаяния своих дочерей Анриетты, Жаклин и мои. Анриетта обладала большой смелостью. Она была участницей движения Сопротивления. После возвращения я узнала: когда нас арестовали, ей удалось
как мы сидели с ней вдвоем в кафе «Дюпон Латен». С нами пытались заговорить парни, такие беззаботные, смешливые, мне хотелось окунуться в их веселую болтовню, я жаждала легкости и бесед вот два слова, в которых весь Сен-Жермен-де-Пре. В этом квартале находилось все, что не унесла с собой война, антисемитизм в нем процветал по-прежнему, но возможность общения казалась важнее. Здесь царила странная смесь буржуа, людей левых взглядов и бывших подпольщиков. В моем окружении были сплошь сироты, и я с ними дружила, хотя евреи мне надоели, надоела скученность, перенесенная сюда из лагерей. Мне нужны были другие люди.
Задаться вопросом, какой судьбы желал бы для меня ты, я даже не пыталась слишком боялась ответа: наверное, как и мама, ты хотел бы для меня красивой еврейской свадьбы и много детей. Как любая раскрепощенная девушка, я носила брюки, мама же кричала на меня, рвала их, а стоило в доме появиться гостям, обрушивалась на меня с критикой. Я не сдавалась. Я вступала в жизнь, которую ты вряд ли бы одобрил.
Все же мне хочется верить, что ты не стал бы браниться. Что после всего пережитого ты полюбил бы свободу. Но если честно, мне трудно представить, каким бы ты был. Мне кажется, я не знала тебя по-настоящему. Нас разлучили, когда мы только начали узнавать друг друга. Помню, как во время войны мы с тобой гуляли в лесу, и ты учил меня остерегаться мальчиков. Мое бунтарство проявлялось уже тогда, а ты был строгим отцом. Так что спорили бы мы обязательно. Даже ссорились бы и этого мне очень не хватает. Мне хотелось, чтобы мы хлопали дверями и мирились. А потом, спустя годы, подыскивали слова, которые произносят, желая вернуться в прошлое и все исправить.
И если я до сих пор раздумываю, где же потеряла твое письмо, если каждый раз у меня появляются разные версии то ли спрятала его под лавкой в сушильне, когда пришлось переодеваться, то ли потеряла в Берген-Бельзене, а может, в Терезиенштадте, если я до сих пор ищу в недрах своей памяти те забытые строки, прекрасно понимая, что их не найти никогда, так это потому, что они очертили у меня в голове какой-то закуток, и я обращаюсь к нему с тем, что никому не расскажешь, к своего рода белому листу, на котором я по-прежнему могу излить тебе душу. Я знаю, какой любовью были наполнены те строки, и я ищу ее всю свою жизнь.