Рыжий конь взвился над нашими головами, и я толкнула в него ящик с сиренью, а Кора с Женькой попытались отогнать остальных интеллектуалов, которые упорно норовили достать нас из-за бортика копьями. Мои подруги бросали в полицию тяжелые букеты роз, швырялись ведрами и даже подвернувшимися под руки банками со шпротами. Тем временем конь сержанта начал заваливаться назад, но сам интеллектуал как-то извернулся, и когда конь с жутким грохотом рухнул на спину, полицейский ловко вскочил на ноги и, дергая за уздечку, принялся поднимать своего скакуна.
Пока интеллектуалы восстанавливали ряды, мы бросились к узкому проходу между домами. За спиной было тихо, и мы было решили, что почти ушли от погони, что еще немного, и, миновав проходной двор, сможем смешаться с бесконечным потоком прохожих на соседней улице. И, на бегу вылетев в каменный колодец двора, наткнулись на копья полицейских.
Нет, в последний момент мы все же успели притормозить, так что наши ребра остались целыми. Но что ребра... Всадники стеною возвышались над нами и полностью загораживали узкий проход, а позади нас настигал конский топот и возбужденные голоса оставшихся полицейских. Мы все-таки метнулись назад, а потом вперед, мы просто обезумили от ужаса и готовы были броситься под копыта коней в отчаянной попытке вырваться на свободу. Может быть, нам бы и удалось пролезть под конями, но копья... Да, копья... Они подталкивали нас друг к другу, не давая сделать ни шага, ни полшага в сторону.
Попались.
Из проходного двора нас выводили как и положено: в металлопластиковых наручниках, которые крепились к седлам доблестных интеллектуалов ультрасовременными цепями. Чуть ли не вся площадь между троллейбусной остановкой и магазином "Продукты" была запружена разнообразными машинами семнадцати каналов местного телевидения, трех каналов радио и доброго десятка городских газет, так что не успели всадники -- и мы у их стремян -- шагнуть на асфальт тротуара, как буйная орда репортеров окружила отряд. Застрекотали телекамеры, засверкали вспышки фотоаппаратов, десятки разноцветных микрофонов тыкались нам чуть ли не в рот и со всех сторон неслись оглушительные крики неукротимых рыцарей СМИ: "Хотите ли вы сделать заявление нашим зрителям?.. Ваши чувства?.. Вы раскаиваетесь?.. Как удалось раскрыть?.. Арестовать?.. Дальнейшие планы?.." Бравый сержант направо и налево раздавал интервью, а я с тоской брела у его стремени, прижатая возбужденной толпой чуть ли не к самому пыльному сапогу интеллектуала.
Наш процесс длился почти два месяца, привлекая к себе сотни журналистов. Все же умники выявляются далеко не каждый день, тем более, такие как мы, умники первой степени, оказавшие сопротивление при аресте. Телевидение не вылезало из зала, и разряженные присяжные, многочисленные свидетели, прокурор, адвокаты и даже судья то и дело принимали эффектные позы перед телекамерами,
напоминая то комиков, то трагиков позапрошлого века.
Мы оказались до невозможности наивными, полагая, что научились скрывать свои преступные наклонности, о чем адвокаты нам так прямо и заявили. Они строго настрого запретили нам произносить что-либо длиннее слов "Да" или "Нет", потому что стоило нам заговорить, и никаких других доказательств нашего преступления суду бы уже не понадобилось. Да, мы жутко не нравились нашим защитникам и, сидя в процессе, они то и дело жаловались друг другу, что по глупости вляпались в совершенно безнадежное дело, но, не смотря ни на что, они продолжали отчаянно сражаться, то и дело заявляя, что в нашем случае достаточно ограничиться двенадцатью годами изоляции от общества и не прибегать к исключительным мерам исправления.
Мы очень надеялись на эту изоляцию. В наше время знания устаревают за три года, а нам, в лучшем случае, грозило целых двенадцать. И все же мы чуть не молились на эти двенадцать лет, способных сохранить нам себя и дать возможность общения с другими умниками. Но что говорить? Когда присяжные заседатели, избегая смотреть на нас, появились в зале, мы уже знали, какое решение они приняли.
Мы подавали всевозможные апелляции, а затем наши адвокаты писали жалобы, но, в конце концов, все законные средства защиты были исчерпаны, и теперь у нас остается последняя надежда -- президентское помилование. Наши прошения были отосланы еще пять дней назад, так что самое большее через месяц мы будем знать ответ.
Наши добрые сограждане уверены, что коррекция сознания полностью стирает личность преступника, делая его тем самым пригодным к жизни в обществе. Это неправда. Мы сохраним все свои умения. Мы сохраним всю свою память. Только большая ее часть будет нам не нужна. Только мы на всю жизнь разучимся сомневаться и удивляться. Мы приобретем несокрушимую уверенность в себе. Мы будем жизнерадостны, как... идиоты. Нет, еще жизнерадостнее. Мы будем по прежнему собираться по четвергам и будем восторгаться правосудием, столь своевременно направившем нас на путь исправления. И в своем восторге мы будем совершенно искренни.
Я не уверена, что президент согласится помиловать нас. Собственно говоря, я уверена как раз в обратном. Не за горами парламентские выборы, а президентская фракция в нижней палате и так-то не слишком сильна, чтобы он еще мог позволить себе выслушивать обвинения в попустительстве умникам. Да и наши прошения... Господи Боже, стоит нам только открыть рот, стоит только взять в руки ручку, и наше преступное умствование становится очевидно для любого человека, даже если мы вместе со всеми вопим какого-нибудь новоявленного "Зайку" или "Мышонка". Даже в нашем молчании они видят признаки недозволенных раздумий. И тут они безусловно правы. Я не могу не думать. Что будет с нами, когда прошения о помиловании будут отклонены. И о том, что отсюда невозможно удрать, даже в то последнее убежище, из которого нельзя вернуться, потому что наши камеры напоминают палаты для буйно помешенных, существовавшие в XX веке. И о том, что будет с нами потом, когда это случится.