Был подъесаул Калмыков, как всякий конник, кривоват, ногами мог чертить дуги, будто он полжизни провел в седле, обнимал конечностями крутой конский круп, но, несмотря на криволапость и легкую хромоту, по тайге двигался очень уверенно, по-охотничьи бесшумно, бросал взгляд то в одну сторону, то в другую, все засекал и, если что-то ему не нравилось, стискивал желваки так, что те крупными каменными кругляками начинали бугриться под кожей.
Прошли километра полтора и присели отдохнуть на поваленной пихте. Калмыков сломил еще одну хвойную ветку, сунул ее под ремешок фуражки, затянул ремешок шлевкой. Огляделся, поворачивая голову резкими птичьими движениями.
Что-то, Гриня, пусто в тайге нет зверья! А должно быть. И козлы должны быть, и кабаны, и изюбры.
Я и сам, Иван Палыч, понять ничего не могу.
Где-то далеко вверху, над макушками деревьев, плавилось, брызгалось жаром, неторопливо двигаясь по прочерченному на невидимой карте курсу, солнце, но лучи его вниз, к комлям деревьев, во влажной серый сумрак не проникали, свет застревал в ветках; лишь в некоторых местах он окрашивал сумрак в бодрящую розовину и пропадал, бесследно растворяясь в угрюмом пространстве.
Что, Иван Павлыч, хотите вернуться в станицу? Устали?
Нет, не устал, раздраженно проговорил Калмыков, я же сказал, что соскучился по тайге.
Возвращаться, значит, не будем?
Без добычи не будем.
Мне такая твердость нравится, похвалил подъесаула Куренев. Любо!
Старое казачье слово «любо» на востоке произносилось редко не привилось оно, как, скажем, в Кубанском войске, в Донском или в Терском, хотя слово это очень славное, слух ласкает и душу греет, но здешние казаки скорее подхватят и понесут дальше что-нибудь китайское, «сюсю» или «мусю». Странные люди!
Оттаивая, Калмыков улыбнулся, показал напарнику желтоватые прокуренные зубы:
Любо! С хрустом выдрал из земли пук травы, стер им налипь с сапог, стукнул одним каблуком о другой, стряхивая сор, оставшийся после травы, затем оперся прикладом карабина о землю, собираясь подняться, но Куренев поднялся первым, приложил палец ко рту.
Тихо, Иван Палыч, едва слышно пошевелил он губами.
Калмыков беззвучно поднялся, также немо шевельнул губами: Ну?
Крик я слышал Далекий.
Человек кричал? Или кто-то еще?
Не знаю.
Калмыков вытянул голову, прислушался. Среди деревьев перелетали сойки, галдели базарно, но резкие кухонные голоса их не были громкими, увязали в духоте тайги; еще попискивала тоненько, ладно, просила своего суженого, чтобы не сердился за жиденький обед в следующий раз она наловит гусениц побольше и потолще, таких, что в клюв вмещаться не будут, незнакомая птичка вот и все. Что еще было слышно?
Больше ничего.
Жалобный был крик, добавил Куренев тихо, очень жалобный.
Кто-то
кого-то сожрал
Куренев отрицательно качнул головой.
Нет, гут было что-то другое. На всякий случай, Иван Павлыч, загоните патрон в ствол.
У меня всегда патрон в стволе Фронтовая привычка.
Да-а-а Там кто раньше успеет пальнуть тот и пан, Куренев вновь вытянул шею, напрягся, стараясь не упустить ни одного звука, даже самого неприметного, все, что доходило до него, фильтровал; звуки, которые могли сопутствовать опасности, отделял.
А опасные звуки были. И вкрадчивый недалекий шорох, словно бы по траве проползла гигантская змея, и шипенье, будто на раскаленную сковородку плеснули воды, а она превратилась в пузырчатый блин и растворилась с хлопаньем и фырканьем. Раздался также чей-то топот как будто невдалеке, в кустах, пробежал казак с кривыми заплетающимися ногами, разворошил сочную траву и поднял в воздух тучу жалобно пищавших комаров.
Ну чего, слухач? спросил Калмыков. Засек что-нибудь?
Пока ничего.
Может, и не было ничего?
Было, Иван Павлыч, было, Куренев подкинул в руке карабин. Двигать отсюда надо, пока на нас сзади мама не напала.
Мамами в станицах уважительно звали тигров. Кто-то когда-то придумал это уважительное прозвище, и оно осталось, уцелело во времени, дожило до сих пор. Калмыков глянул в одну сторону, потом в другую. В душном стоячем воздухе крутилась мошкара рябило перед глазами этакое живое неприятное пшено, спускалось к земле, стригло траву, потом вспархивало вверх, под ветки деревьев, мельтешило там несколько минут, затем начинало вновь опускаться вниз.
Тревожно было в тайге.
Возможно, Куренев прав не исключено, где-то рядом крутится мама, наблюдает за ними, выбирает момент, когда можно будет напасть на людей. Пахло чем-то кислым, гнилым, запах этот щекотал ноздри, на кончики ресниц наползали мелкие, рожденные раздражением слезы.
Пойдемте, пойдемте, господи подъесаул, напарник ухватил Калмыкова за рукав, потянул, пойдемте отсюда. Крик, который я слышал, нехороший.
Калмыков растянул рот в насмешливой улыбке.
Что ты говоришь, Гриня! Испугался, что ль?
Нет, не испугался. Но разобраться, что это за дребедень, надо. Кто кричал, почему мороз по коже ползет, почему делается не по себе?
Что-то тут, господин подъесаул, не то
Они прошли метров двадцать, врубились в бурелом, и Куренев вновь остановился. В угрожающем движении выставил перед собой ствол карабина. Повернул к Калмыкову голову.