Он сказал, что без тебя никому прикоснуться к себе не позволит, возразил мистер Бриггс.
Ничего, притерпится, задумчиво ответил Гэбриель. И Стимсон так говорил, когда ему было плохо, а потом ничего, обтерпелся. Я так и не зашел к нему до самых похорон.
Все признали правоту этих слов, даже Бриггс, хотя он и остался недоволен. Гэбриель направился к выходу, но его снова кто-то окликнул:
Послушай, Гэйб, помнишь тех эмигрантов в палатке, у которых хворал ребенок? Он умер ночью.
Вот как, печально сказал Гэбриель.
Тебе не мешало бы зайти подбодрить их. А то мать убивается.
Непременно зайду, сказал Гэбриель.
Я знал, что тебе захочется зайти, да и мать будет рада, что я тебя послал, заявил все тот же доброхот, устраиваясь у печки с видом человека, который; пошел на крупные жертвы, чтобы выполнить свой моральный долг.
И всегда ты о всех печешься, Джонсон! сказал восхищенный Бриггс.
А как же, ответствовал Джонсон с подобающей случаю скромностью. Мы, калифорнийцы, не должны бросать своих ближних в беде. Вот я внес свою лепту и теперь спокоен: Гэйб о них позаботится.
Пока тянулся этот разговор, неприметный филантроп Гнилой Лощины захлопнул за собой дверь и пропал во тьме. Он выполнял принятые поручения с таким тщанием, что только к часу ночи подошел к своему жилищу на склоне горы. Это была хижина, сбитая из грубо обтесанных сосновых бревен, столь примитивная с виду, что ее лишь с трудом можно было характеризовать как создание рук человеческих. Крыша из древесной коры сплошь поросла диким виноградом; в щелях птицы давно свили гнезда; белка забилась прямо на конек и там грызла свои желуди без страха и без упрека.
Гэбриель осторожно вытащил деревянный колышек, служивший дверным засовом, и вошел в дом своим мягким, неслышным шагом. Раскопав в очаге тлеющий уголек, он зажег свечу и огляделся. Парусиновое полотнище разделяло комнату на две комнаты; разрез в занавеске заменял дверь На грубо сколоченном сосновом столе лежала одежда, принадлежавшая, как видно, девочке лет семи-восьми; платьице, сильно поношенное, а кое-где и порванное; совсем ветхая нижняя юбка из белой фланели, заплатанная красными лоскутами, и пара чулок, заштопанных и перештопанных так основательно, что от их первоначального состава едва ли что-нибудь сохранилось. Гэбриель сперва бросил общий меланхолический взгляд на эти наряды; потом принялся тщательно осматривать вещь за вещью. Скинув куртку и сапоги и приняв таким образом домашний вид, он достал стоявшую на полке шкатулку и уже начал было разыскивать нужные ему швейные принадлежности, как его прервал детский голосок с той стороны занавески:
Это ты, Гэйб?
Я.
Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.
Знаю, сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую в нижней юбке иголку с ниткой. Кто-то уже принялся было чинить юбку, но, как видно, очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.
Ах, Гэйб, это такое старье!
Старье?! повторил Гэйб с укором в голосе. Тоже скажешь! Конечно, поношенно малость, зато какие отличные вещи! Вот эта юбочка, например. Гэбриель поднял юбку и поглядел на красные заплатки с гордостью художника, обозревающего созданный им шедевр. Эта юбочка, Олли, крепче, чем новая.
Она была новой пять лет тому назад, Гэйб!
Ну и что? спросил Гэбриель, нетерпеливо оборачиваясь к невидимой собеседнице. Что с того?
Я выросла за это время.
Выросла! пренебрежительно откликнулся Гэбриель. А разве я не выпустил складку, разве не вставил в корсаж кусок мешковины в добрых три пальца шириной? Я вижу, ты решила разорить меня на платье!
Олли рассмеялась за занавеской. Однако суровый штопальщик не отозвался на ее смех. Тогда в импровизированную дверь просунулась курчавая головка, и вслед за тем стройная девочка в коротенькой ночной рубашонке подбежала
к Гэбриелю и принялась ластиться к нему, пытаясь забраться под самую жилетку.
Поди прочь! сказал Гэбриель, сохраняя суровость в голосе, но самым жалким образом утрачивая строгость на лице. Поди прочь! Тебе смешно! Я не щажу сил, только бы разодеть тебя в шелк и бархат, а ты купаешься во всех канавах и пляшешь в колючем кустарнике. Ты совсем не бережешь свои вещи, Олли. Не прошло ведь и десяти дней с тех пор, как я заклепал и, так сказать, полудил твое платье, и вот погляди на него!
Гэбриель негодующе потряс платьем перед самым носом Олли. Между тем девочка, упершись макушкой прямо в грудь Гэбриеля и обретя таким образом точку опоры, стала совершать вращательные движения, намереваясь, как видно, пробуравить путь к его сердцу.
Ты ведь не сердишься на меня, Гэйб? взмолилась она, перебираясь с одного колена Гэбриеля на другое, но не отнимая головы от его груди. Ты ведь не сердишься?
Не удостаивая ее ответом, Гэбриель торжественно чинил нижнюю юбку.
Кого ты видел в городе? спросила ничуть не обескураженная Олли.
Никого, сухо отозвался Гэбриель.
Не верю, заявила Олли, решительно тряхнув головкой, от тебя пахнет мазью и мятной примочкой. Ты был у Бриггса и у тех новичков в Лощине.
Верно, сказал Гэбриель. Нога у мексиканца болит поменьше, а малютка скончалась. Напомни мне утром, я пороюсь в маминых вещах, может быть, разыщу что-нибудь для бедной женщины.