Не будем забывать, что иерархия изложенных событий в точности передает иерархию предпочтения повествователя и его читателя. Значит, самое тяжкое препятствие есть то, что мы предпочитаем превыше всего. Что наиболее свойственно для возрастания страсти. Отметим также, что в этой крайности воля к расставанию обладает вящей эмоциональной значимостью, нежели сама страсть. Смерть, являющаяся целью страсти, ее убивает.
Но обнаженный меч еще не предстает решительным выражением темного желания, самого конца страсти (в двойном смысле слова конец). Восхитительный эпизод замененных мечей заставляет это увидеть.
Когда король застает врасплох любовников, то припоминается, что он заменил свое оружие на оружие своего соперника. Это означает, что желанное и свободно создаваемое препятствие он подменяет знаком своей социальной власти, то есть законным и объективным препятствием. Тристан принимает вызов; отсюда и поворот действия. И здесь слово приобретает символический смысл: действие мешает страсти быть всецелой, ибо страсть есть «то, что мы претерпеваем»; на пределе же это смерть. Иными словами, действие предстает новой отсрочкой страсти, то есть задержкой Смерти.
Первый из этих браков является фактическим препятствием. Он символизируется конкретным существованием мужа, презираемого куртуазной любовью. Случай классической доблести и легких поворотов. Существование мужа, преграда для прелюбодеяния это первый предлог, наиболее естественно представляемый, наиболее соответствующий повседневному опыту (романтизм найдет здесь более тонкие). Надо смотреть, как Тристан его подталкивает, и как он забавляется! Без мужа я не даю больше трех лет любви Тристана и Изольды. И действительно, великая мудрость старого Беруля в том, что он ограничил этим сроком действие приворотного зелья: «Изольда, мать, которая его вкушает. Трехлетней дружбой одержима станет».
В отсутствие мужа обоим возлюбленным оставалось только пожениться. Но мы и не воспринимаем, что Тристан когда-нибудь сможет жениться на Изольде. Она тот тип женщины, на которой не женятся, поскольку тогда ее перестали бы любить, поскольку она перестала бы являться тем, кто она есть. Представить только: Госпожа Тристан! Это отрицание страсти, по крайней мере, той, коей мы занимаемся. Спонтанный любовный пыл, увенчанный и не сражающийся, по своей сути не устойчив. Это вспышка, которая не может пережить блеск своего горения. Но ее ожог остается незабвенным, и именно его влюбленные желают продлевать и возобновлять до бесконечности. Отсюда и новые опасности, бросающие им вызов. Но значимость рыцаря такова, что он вскоре преодолевает их все. Именно тогда он удаляется в поисках более тайных и глубоких приключений, как бы даже: более внутренних.
Когда Тристан вздыхает скорбным гласом об утраченной Изольде, брат Изольды с белыми руками считает своего друга влюбленным в свою сестру. Это заблуждение, вызванное одним именем обеих женщин единственная «причина» женитьбы Тристана. Мы видим, что ему было бы легко все объяснить. Но снова вмешается честь уже только в качестве предлога, чтобы помешать Тристану обо всем узнать. В этом новом испытании, ему навязанном, возлюбленный предчувствует возможность решительного развития. Это белый брак с женщиной, которую он находит красивой, это препятствие, которое он может преодолеть лишь благодаря победе над собой (равно как и над браком, тем самым разрушаемым изнутри). Доблесть, жертвой которой он является! Целомудрие женатого рыцаря отзывается в положении обнаженного меча между телами. Но добровольное целомудрие это символическое самоубийство (мы видим здесь скрытый смысл меча). Это победа куртуазного идеала над мощной кельтской традицией, утверждающей гордость жития. Это способ очищения от того,
что существовало в желании спонтанного, животного и действенного. Победа «страсти» над желанием. Торжество смерти над жизнью.
Таким образом, это предпочтение, отдаваемое желанному препятствию, являлось утверждением смерти, это было развитием к Смерти. Но к смерти любви, к добровольной смерти в завершении ряда испытаний, из которых Тристан выйдет очистившимся; к смерти, каковая была преображением, а не жестокой случайностью. Следовательно, речь всегда идет о сведении внешней фатальности к внутренней, свободно воспринимаемой влюбленными. Это искупление своей судьбы, которое они совершают, умирая от любви; это возмездие приворотному вину.
И мы присутствуем in extremis при ниспровержении диалектики-преграды. И в самом деле, это больше не преграда, состоящая на службе у роковой страсти, но наоборот, она стала целью, желанным для себя концом. Вот почему страсть играла лишь роль очищающего испытания, почти как покаяние в служении этой преображающей смерти. Мы касаемся последней тайны.
Любовь к самой любви таила в себе куда более страшную страсть, глубоко постыдную волю и которая могла «изменять» себе такими символами, как образ обнаженного меча или опасного целомудрия. Сами того не подозревая, влюбленные несмотря на себя всегда желали только одного смерти! Сами того не сознавая, страстно обманывая себя, они всегда искали лишь искупления и возмездия за «то, что они претерпели» страсть, запущенную приворотным зельем. В самой тайной глубине их сердец находилась воля к смерти, действенная страсть Ночи, диктовавшая им фатальные решения.