Автор первого из известных мне синтетического обзора советской научной фантастики, О. Хузе, в 1951 году серьезно упрекал ее в том, что «ни в одном из романов не предугадано всемирное движение народов за мир, являющееся существенной силой, сдерживающей развязывание новой мировой войны»{{}}, из чего делал вывод, что «элементы социальной утопии в советской научной фантастике могут лишь проиллюстрировать недопустимую недооценку со стороны писателей научного предвидения на основе марксистско-ленинской науки о законах развития капиталистического и социалистического обществ»{{}}, снабдив все это воинственным комментарием:
На примере несостоятельности фантастических прогнозов в области социальных коллизий отчетливо выступает граница правомочий научной фантастики. Советская художественная литература может изображать тенденции развития жизни общества только на прочной марксистско-ленинской, научной основе. Забвение действия объективных законов развития приводит к утопии, произвольному фантазированию, лишает советскую литературу ее силы как могучего источника образного познания действительности, выхолащивает правду жизни, которая является непременным условием литературы социалистического реализма{{}}.
Невероятно, но факт, вспоминал А. Беляев, в моем романе «Прыжок в ничто», в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы «служебной» роли героев объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась надпись редактора: «К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель»{{}}.
Эти принципы были обязательными и для произведений строго технической тематики. Если уж фантастика описывает несуществующие вещи, то они должны соответствовать текущему состоянию науки и наверняка осуществляться, если как и все виды советской литературы фантастика должна служить обществу, то пусть служит как можно проще, пропагандируя развитие производства и прикладных наук. О рассказах Вадима Охотникова из сборника «На грани возможного» (1947), название которого вошло в критическую обойму как одно из определений главного направления в фантастике тех лет, писали, что в его рассказах особенно привлекает конкретность и реальность фантазии. Те «фантастические» приборы и механизмы, о которых пишет автор, в большинстве своем либо находятся уже на грани осуществления, либо представляются вполне осуществимыми с точки зрения ближайших перспектив развития нашей техники. Это и увлекает мысль читателя, толкает его на самостоятельные размышления, возбуждает желание самому работать над осуществлением таких же или подобных им замыслов{{}}.
Издатели запрашивали консультации о произведениях у специалистов, снабжали их научными послесловиями, словариками фантастической и научной терминологии и т. д., критики с цифрами в руках проверяли возможность ввода в действие такого, а не другого проекта. В сороковых годах появилась увенчивающая этот способ мышления о задачах научной фантастики так называемая «теория предела». Она гласила, что темой книг должны быть изобретения и проекты, которые войдут в жизнь в течение ближайших 15 лет, никак не больше. В ином случае автор «отрывается от действительности» и не служит развитию отечественной экономики, а значит, является космополитом. Теорию признавали как критики, так и писатели, трактуя ее очень серьезно. Лидер фантастики пятидесятых годов, издаваемый гигантскими тиражами, Владимир Немцов предпослал своей повести «Осколок Солнца» (1955), действие которой основано на перипетиях, связанных с эксплуатацией экспериментальной солнечной электростанции, следующее лирическое вступление:
В это лето ни один межпланетный корабль не покидал Землю. По железным дорогам страны ходили обыкновенные поезда без атомных котлов. Арктика оставалась холодной. Человек еще не научился управлять погодой, добывать хлеб из воздуха и жить до трехсот лет. Марсиане не прилетали. Запись экскурсантов на Луну еще не объявлялась.Ничего этого не было просто потому, что наш рассказ относится к событиям сегодняшнего дня, который нам дорог не меньше завтрашнего. И пусть читатели простят автору, что он не захотел оторваться от нашего времени и от нашей планеты. Правда, он рассказывает о технике пока еще не созданной, но разве дело в технике?{{}}
Заурядное научно-фантастическое произведение сороковых и пятидесятых годов, как правило, камерно описывало историю работы над каким-нибудь изобретением вроде лучевого «бура» для горных работ из «Шорохов под землей» Охотникова (1947); могло увеличивать масштабы изобретений, делая их революционными для определенной отрасли промышленности, как в случае подводного танка для бурения на морском дне («Золотое дно» Немцова, 1949), описывать историю исследований определенной научной проблемы, напр., получения продуктов из химического сырья («Судьба открытия» Н. Лукина, 1951). Или же представляло гигантские, могущие изменить облик всей планеты начинания, создавая их по образцу так называемых великих строек коммунизма. Излюбленным мотивом, напр., было отепление Арктики, о котором повествовали «Изгнание владыки» (1946) Г. Адамова и «Новый Гольфстрим» (1948) А. Подсосова. Этот последний выдвинул также проект орошения среднеазиатских пустынь с помощью поворота на юг сибирских рек, проект, который обсуждался еще на XXVII съезде КПСС. Как я уже вспоминал, авторы остерегались показывать социальные последствия внедрения в жизнь изобретений, ограничиваясь возможным использованием в наиболее удовлетворяющих требованиям критиков книгах мотивов, типичных для производственных романов (то есть борьба с врагами, которые пытаются помешать промышленным успехам советского государства, конфликт новаторских и консервативных взглядов в управлении строительством, героизм в преодолении трудностей и последствий катастроф, личные осложнения у героев, напр., когда у влюбленных различные взгляды на труд и др.). Поэтому и рассказы о больших фантастических стройках получили название