Перед глазами вновь и вновь в лучах софитов хищно вспыхивали зеркальным отблеском неожиданно тонкие дужки стальных наручников на мощных запястьях Виктора Добротвора, его растерянная улыбка застигнутого врасплох, но не потерявшего голову человека. Его кулаки напряглись, и мне почудилось, что стальные ободки сейчас лопнут, как гнилая веревка. То же самое, по-видимому, смутило и двух полицейских тоже не из хлипкого десятка, но все равно проигрывавших рядом с Виктором: они набычились, готовые накинуться на арестованного профессионально точно, спереди и сзади, выгибая, сламывая шею и переплетая закованные в металл руки.
Но Виктор Добротвор расслабил кулаки, и руки его медленно, точно преодолевая сопротивление, опустились вниз. Но не бессильно, выдавая согласие и покорность, а сохраняя мышечную нагрузку взведенный курок пистолета, поставленный на предохранитель.
Ему особенно докучал один назойливый телевизионщик: бородатый, неряшливо одетый парень без шапки буквально совал ему в лицо объектив, точно стремясь заглянуть внутрь, за эту маску со сжатыми, помертвевшими до белизны губами.
Рядом с Виктором полная ему противоположность нервно переминался с ноги на ногу Семен Храпченко, тоже мощный, пожалуй, даже покрепче Виктора; он напоминал быка крупная, костистая голова на короткой шее, взгляд исподлобья, плечи опущены вниз, словно под тяжестью пудовых кулаков. Он был явно растерян, напуган, глаза его бегали, перепрыгивали с одного лица на другое: с комиссара полиции в сером не по сезону легком костюме под распахнутой короткой светлой дубленкой, что-то говорившему ему, Храпченко, на представителя канадской федерации бокса седоголового джентльмена, бросавшего слова в микрофон телевизионщика. Меня Храпченко не замечал, хотя я торчал в трех метрах от него, за канатом, ограждавшим пятачок у таможенного стола, где все еще громоздился раскрытый адидасовский баул Добротвора. Сумка была пуста, извлеченные из нее вещи тренировочный синий костюм с буквами «СССР», махровое красное полотенце, стопка свежего белья в целлофановом пакете, старые боксерские туфли, альбом Николая Козловского «Мой Киев», томик Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (я его узнал, хотя названия книги не было видно, точно такой хранится у меня дома) и десяток ампул с желтоватой жидкостью рядом с горой целых, невскрытых блоков лекарств в фабричной упаковке.
Вокруг толпились люди: задержались пассажиры прибывшего авиалайнера, мелькнуло даже или мне почудилось? бледное личико красавицы-стюардессы из нашего «Боинга-747», мельтешили полицейские в форме, служащие аэропорта, праздные зеваки.
К Виктору Добротвору обратился репортер, кончивший терзать представителя канадской федерации бокса, что-то спросил. Виктор
ответил я видел, как шевелились его губы, но слов, естественно, в этом содоме не разобрал. Он отвечал без переводчика, судя по тому, как понимающе кивал головой репортер. Виктор знал английский хорошо и нередко исполнял роль толмача в сборной. На этом даже экономили валюту, без зазрения совести снимая с поездки официального переводчика и перепоручая это бремя Добротвору.
Случившееся все еще казалось мне дурным сном. Каких-нибудь двадцать минут назад мы перебросились с Добротвором последними словами, я пожелал ему успеха, он дернулся было послать меня к черту, да прикусил язык он был достаточно воспитанным человеком, чтобы сохранять необходимую дистанцию между мной и собой. Хотя Виктор и видел во мне я в этом не сомневался такого же профессионального спортсмена, как и он сам, но нынешнее мое положение, а главное полтора десятка лет, разделявшие нас, удержали его в рамках приличий.
В самолете мы встретились случайно: Добротвор с Храпченко летели по приглашению Федерации бокса Канады на крупный международный турнир, а я с фигуристами на юношеское первенство мира в Лейк-Плэсид, и здесь, в Монреале, наши дороги расходились. Добротвор, как обычно, выглядел веселым, уверенным в себе, и, кажется, перспектива вновь встретиться с Гонзалесом, экс-чемпионом мира и, пожалуй, самым известным после Теофило Стивенсона боксером на Кубе, дважды выигравшим у Добротвора в уходящем году, мало беспокоила его.
Когда появился встречавший нас представитель советского посольства мой давний друг Анатолий Владимирович Власенко, Влас, с которым мы столько наплавали в свое время в разных бассейнах мира, отяжелевший с тех пор, как мы виделись в Штатах четыре года назад, на зимних Играх в том самом Лейк-Плэсиде, куда я направлялся теперь, ситуация прояснилась. Он был непривычно мрачен и неразговорчив.
Наркотики, только и выдавил Власенко сквозь зубы в ответ на мой вопрос.
Если б разверзлись бетонные полы аэропорта и адский огонь плеснул в лицо, честное слово, это не потрясло бы меня сильнее! Виктор Добротвор этот честный и красивый человек и наркотики?
Не может быть
Чего уж теперь не может быть Вон, гляди. Власенко резанул меня злым взглядом. С тобой прилетел, в одном самолете Извини, я хотел сказать И вещдоки налицо Этого только нам здесь не хватало!
Я догадался, о чем речь: в последние месяцы не сыскать канадской газеты, что в той или иной форме не выплеснула бы ушат грязи на мою страну, на Украину в первую голову. Голод на Украине в тридцатых годах, к пятидесятилетию которого во всеоружии подошли не одни лишь украинские националисты, в пропагандистскую кампанию оказались втянутыми парламентарии и видные политические деятели, стал прекрасной закваской для распухавшего не по дням, а по часам антисоветизма. В один пропагандистский котел валили и «русификацию», и наши неурожаи, и евреев-отказников, и показания оставшихся в живых свидетелей голода, и еще черт знает что. Я знал: сотрудникам наших зарубежных миссий приходилось отбиваться от нападок и справа и слева.