и, что немаловажно, данным человеку в помощь. Ночное зрелище звездного неба не только поражает (например, ст. 469-473), но оно же, как не устает повторять Арат, волею богов еще и служит человеку (ст. 5-13; 408-410; 419; 732; 771-772), так же служат человеку и другие приметы погоды. Соотнесенный с миром астрономии, непреложных и предсказуемых небесных явлений, мир земной обретает в контексте поэмы Арата тоже своего рода непреложность, предсказуемость и надежность.
В общем виде «Явления» вписываются в ряд мифологических и натурфилософских поэм его предшественников Гесиода, Ксенофана, Парменида, Эмпедокла. Повторимся, однако, что в отличие от своих предшественников Арат делает акцент не на том, как и почему существует то, что существует, но на том, каково само существующее, что оно есть. Весьма показательно с этой точки зрения, что Арат почти ничего не говорит нам об этиологии приводимой им астрономической номенклатуры (позже этой проблеме будет посвящено сочинение, которое словарь «Суда» называет «Превращение в звезды» и которое по традиции приписывается младшему современнику Арата знаменитому астроному Эратосфену). Во всем тексте поэмы развернутые мифологические экскурсы встречаются всего два раза при описании созвездий Девы (ст. 96-136) и Коня (ст. 205-224). Удивительно скупой в изложении мифов (особенно если учесть пристрастие к мифам других поэтов его эпохи, например Каллимаха и Ликофрона), Арат показателен вместе с тем их выбором, уделяя наибольшее место рассказу, касающемуся, строго говоря, не столько космологической, сколько этической проблематики. Излагаемый Аратом миф о Деве-Справедливости отличается от его изложения у Гесиода (Труды и дни. 256-264; Теогония. 901-903), сообщающего только о ее божественном происхождении и о карах, ниспосылаемой по ее наветам Зевсом на правдоотступников (при этом наказание, ниспосланное Зевсом за преступления, совершенные нечестивыми царями, по Гесиоду, терпит весь народ). Дева-Справедливость рисуется у Арата куда менее свирепой, чем у Гесиода, а сам рассказ не столько устрашающий, сколько грустный: людей наказывает не Зевс, но они наказывают себя сами. По Гесиоду, Справедливость обитает на небесах, но и там предмет ее заботы люди. По Арату, уйдя в эфирные выси, Справедливость оставила людей окончательно: отныне ее можно найти только среди созвездий.
Арат не чужд морализующих интонаций, но далек от пророческой патетики. Его морализаторство ненавязчиво и в общем скорее латентно, чем декларативно. Если не искать непременного соответствия замысла Арата стоическому учению, то не стоит отрицать, конечно, и того, что настроение, пронизывающее аратовскую поэму, созвучно стоицизму в том отношении, в каком оно лишено навязчивого психологизма и, как мы сказали бы сегодня, не эгоцентрично (через три столетия римский ритор Квинтилиан будет критиковать Арата именно за то, что в его поэме «нет ни лиц, ни речей» (Образование оратора, X, I, 55). В формальном отношении используемые Аратом в поэме формулы обращения, побудительные конструкции предполагают как будто бы контекстуально конкретных героев, но сами эти герои по ходу поэмы меняются, заставляя слушателя воспринимать текст как бы с разных точек зрения, ставить себя на место то ученого-астронома, то интересующегося мифами эрудита, то моряка, то землепашца. Такое своебразие поэтической (и, заметим в скобках, этической) дидактики Арата три столетия спустя специально подчеркнет неизвестный нам по имени автор сочинения «О возвышенном», приведя один из стихов «Явлений» в качестве примера, заставляющего «слушателя чувствовать себя непосредственным участником действия» ([Псевдо ]Лонгин. О возвышенном. XXVI).
При очевидном разнообразии «действий», вменяемых Аратом воображаемым адресатам его поэмы, важно заметить, что это действия, совершаемые в виду небесных или, во всяком случае, природных ориентиров, предполагающие взгляд их участников «вовне» «прочь от человека». Таков, можно сказать, визуальный императив, последовательно проводимый Аратом через весь текст поэмы. Мир людей и мир природы противостоят друг другу, но в самом этом противостоянии нет вражды. Участь человека тяжела, но, умея видеть звезды и понимать приметы, моряк и земледелец хотя бы частично могут облегчить свою жизнь. Человеку стоит смотреть не только себе под ноги, но и в небо, вот, пожалуй, и вся мораль, которую можно извлечь из дидактики «Явлений» наиболее непосредственным образом. Другое дело, насколько непосредственным было восприятие этой морали современниками Арата. Возможности «теоретических» импликаций, напрашивающихся в развитии «практической» дидактики Арата, у его современников,