Наверху еще почти никого не было. Одиноко стояли скамейки за дорожкой, то и дело из-за деревьев, мерцая на солнце белизной, выглядывала какая-нибудь статуя, хоть время от времени на нее плавно падал увядший лист. Тишину, к которой я прислушивался при ходьбе, устремив взгляд в сторону, на светлую панораму, ничто не нарушало до самого края холма, пока дорожка между старыми каштанами не начала уходить вниз. Но тут позади послышался быстро приближающийся стук лошадиных копыт и хруст гравия под колесами экипажа, которому где-то посередине спуска мне пришлось уступить дорогу. Я отошел в сторонку и остановился.
То была маленькая, совсем легкая двухколесная охотничья коляска, запряженная двумя крупными, лоснящимися, энергично фыркающими гнедыми. Поводья держала молодая дама лет девятнадцати-двадцати, возле которой сидел пожилой господин внушительной, благородной наружности с седыми, зачесанными вверх усами a la russe и густыми седыми бровями. Слуга в простой черно-серебристой ливрее декорировал собою заднее сиденье.
В начале спуска лошади перешли на шаг, так как одна из них вроде бы занервничала и забеспокоилась. Она сдвинулась влево в дышле, пригнула голову к груди и переставляла стройные ноги, так дрожа, так сопротивляясь, что пожилой господин, несколько встревожившись, наклонился, дабы элегантной левой рукой в перчатке помочь молодой даме натянуть поводья. Управление коляской, судя по всему, было поручено ей на время и полушутя, по крайней мере она правила как-то по-детски важно и вместе с тем неопытно. Строго, строптиво она слегка повела головой, пытаясь успокоить боязливое, упирающееся животное.
Девушка была стройной шатенкой. Волосы, которые повыше затылка были стянуты в тугой узел, а на лбу и висках лежали легко, свободно, так что виднелись отдельные светло-каштановые
пряди, покрывала круглая темная соломенная шляпка, украшенная лишь тонким плетением из лент. Одета она была в короткий темно-синий жакет и простого покроя юбку из светло-серой ткани.
На овальном, утонченных линий нежно-смуглом лице, свежо порозовевшем на утреннем воздухе, самым привлекательным, без сомнения, являлись глаза: пара узких, удлиненного разреза глаз тоненький ободок радужки сверкал чернотой, а над ними удивительно равномерными дугами выгнулись будто пером выписанные брови. Нос, пожалуй, был немного длинен, а губам, хоть четким и изящным, полагалось бы быть потоньше. Сейчас, однако, им придавали очарования мерцающие белизной, чуть разреженные зубы, которыми девушка, силясь справиться с лошадью, энергично зажала нижнюю губу, почти по-детски выдвинув круглый подбородок.
Было бы неверно утверждать, что лицо это отличалось яркой, восхитительной красотой. Оно обладало привлекательностью молодости и радостной свежести, и привлекательность эту словно разглаживала, утишала, облагораживала состоятельная беспечность, прекрасное воспитание и холеная роскошь; представлялось несомненным, что узкие блестящие глаза, пока еще с избалованной досадой смотревшие на упирающуюся лошадь, в следующую минуту снова примут выражение уверенного, само собою разумеющегося счастья. Широкие, взбитые у плеч рукава жакета плотно обхватили запястья, и ничего я не видел более прелестного, изысканно-элегантного, чем эти тонкие, матово-белые руки без перчаток, державшие поводья!
Я стоял на дороге, по мне не скользнул ничей взгляд, коляска проехала мимо, и, когда снова набрала скорость и быстро исчезла, я медленно двинулся дальше. Во мне затрепетали радость и восхищение, но в то же время всплыла какая-то странная острая боль, терпкое, тоскливое чувство зависти? любви? не смею договорить презрения к себе?
Пишу эти строки, и мне представляется жалкий попрошайка перед витриной ювелирного магазина, уставившийся в дорогостоящее мерцание сокровищ. В этом человеке никогда не родилось бы отчетливое желание обладать драгоценностью, ибо уже одно представление о подобном желании смехотворно-немыслимо и превратило бы его в посмешище в собственных глазах.
Пожилой господин в наглухо застегнутом сюртуке и черной бабочке с покойным достоинством сидел откинувшись в кресле, одну руку в коричневой перчатке легко опустив на бархат бордюра ложи, другой же время от времени медленно поглаживая то бороду, то короткие поседевшие волосы. Молодая девушка его дочь, без сомнения? напротив, с живым интересом наклонилась вперед, положив обе руки, в которых держала веер, на бархатную обивку. Она то и дело коротко встряхивала головой, отбрасывая со лба, с висков распущенные светло-каштановые волосы. На ней была легкая блузка из светлого шелка, на поясе которой она закрепила букетик фиалок, а узкие глаза при резком освещении блестели еще большей чернотой, чем восемь дней тому назад. Кстати, я сделал наблюдение, что движение губ, подмеченное мною у нее давеча, ей свойственно вообще: ежеминутно она захватывала белыми, мерцающими, неплотно посаженными зубами нижнюю губу и слегка выдвигала подбородок. Это невинное лицо, лишенное какого бы то ни было кокетства, спокойный и вместе с тем радостный взгляд, нежная, белая открытая шея, стянутая узкой шелковой ленточкой под цвет блузки, жесты, когда она время от времени обращалась к пожилому господину, привлекая его внимание к чему-либо происходящему в оркестре, у занавеса, в ложах? все производило впечатление невыразимо свободной, очаровательной детскости, не имевшей при этом ничего трогательного или пробуждающего «сочувствие». То была благородная, выдержанная и вследствие элегантной, состоятельной жизни приобретшая уверенность и превосходство детскость, она свидетельствовала о счастье, не отличающемся никакой надменностью, скорее известным покоем, поскольку то само собою подразумевалось.