Можно и про лошадь про все можно! Исторыща, правда, не особо длинная, зато чуть жизни мне не стоила, предупредил Манюкин, усаживаясь на подставленный кем-то стул и с разбежавшимися зрачками набираясь вдохновенья.
Он досадливо обернулся на говорок в углу, мешавший ему сосредоточиться, и там мгновенно стихли. Движеньем руки он отказался также от протянутой сбоку папироски.
Не записывайте, я не разрешаю записывать поверх всех покричал Манюкин сочинителю, едва тот пристроился со своей бумагой за соседним столиком. Не стыдно вам хлеб нищего присваивать? И снова молчал он, и по тому, как потирал себе плешивую голову для оживленья памяти, как оглаживал проштопанное колено то в одном, то в обратном направлении, видно было каких чрезвычайных усилий стоило ему стронуть с места ржавую машину воспоминаний. Так вот, с вашим покорным слугой случилось однажды, тому уже поболе годов сорока, когда еще никого из вас на свете и в помине не было
IV
Итак, заехал я раз к старинному дружку моему Баламут-Потоцкому в придунайское его поместье. Лето тропическое стояло, помнится, и гроза шла. Манюкин набрал воздуху в грудь, и все потеснее сомкнулись вокруг, стремясь поближе ухом, глазом и случайным прикосновением вникнуть в очередное приключенье. Вхожу, а он батюшки! сидит у себя на терраске, какой-то весь насквозь проплаканный, и одной рукой пасьянс раскладывает, «изгнание моавитян» назывался! а другою пенки с варенья жрет. А вокруг все мухи, мухи! Призовой толстоты был человек и погиб в последнюю войну: записался рядовым, однако, не умещаясь в окопах, принужден был поверху ходить. Тут его и подстрелили
Наповал, значит? подзадорили из публики.
Вдрызг, аж брызнуло!.. скрипнул Манюкин, и стул скрипнул под ним. Чмокнулись мы, всего меня вареньем измазал. «Распросиятельство, спрашиваю его озадаченно, чтой-то рисунок лица у тебя какой-то синий?» «Несчастье, отвечает. Купил, братец, кобылу завода Корибут-Дашкевича: верх совершенства, золотой масти, ясные подковочки. Сто тринадцать верст в час!..» «Звать как?» недоверчиво спрашиваю, потому что я лошадиные родословные наперечет знал, а про эту не слыхал. «Грибунди! кричит, а у самого опять невольные слезы, помнится, даже плечо мне обмочил. Дочь знаменитого киргиза Букея, который, помнишь, в Лондоне на всемирной выставке скакал! Король Эдуард, светлейшей души человек, портрет ему за резвость подарил эмалированный портрет с девятнадцатью голубыми рубинами» «Объяснись!» кричу наконец в нетерпении. «Да вот, отвечает, шесть недель усмиряем, три упряжки изжевала. Корейцу Андокуте, конюху, брюхо вырвала, а Ваське Ефетову помнишь берейтора-великанища? Ваське это самое, тоже
что-то из брюшной полости!» Я же и тут Манюкин подбоченился, смеюсь да потрепываю этак моего Баламута по щеке. «Трамбабуй ты, граф, говорю, право, трамбабуй! Я вчера пол Южной Америки в карты проиграл со всеми, этово, мустангами и кактусами, а разве я плачу?»
Как же ты ее проиграл? недоверчиво протянул Николка, отирая пот с лица и с подозрением косясь на прочих слушателей.
Обыкновенно-с, в польский банчок! Трах, трах, у меня дама у него туз! Получайте, говорю, вашу Америку. Признаться, целый месяц чертовку проигрывал, велика! отбился Манюкин и мчался далее, не щадя головы своей. «А ты, трамбабуй, из-за кобылы сдрюпился? Брось реветь. Член мальтийского клуба, и государственного совета, и еще там чего-то, а ревешь, как водовозная бочка!» А по секрету вам признаться, я с одиннадцати лет со скакового ипподрома не сходил: наездники, барышники, цыгане все незабвенные друзья детства! Обожаю красивых лошадей и, этово резвых женщин. У нас в роду, у всех Манюкиных, какой-то чертов размах в крови. Во младые годы дед мой, Антоний, чего только в Париже не выкомаривал! Раз крепостных мужиков запряг в ландо сорок штук, на ландо гроб поставил, в шотландскую клетку, на гроб сам уселся в лакированном цилиндре, с креповым бантиком, да так и проездил по городу четверо суток. Впереди отряд заяицких казаков на жалейках наяривает, а на запятках, извольте видеть, полосатых индейцев восемь голов Ну, тамошний префект, разумеется, взбесился
Да бывают ли они разве полосатые? с подозрением, что его по нарочному сговору обставляют мошенники, переспросил Николка.
Специально для этого случая из Доминиканской республики выписал, четверо по дороге в трюме погибли: экваториальный, девяносто шестой пробы менингит Ну, взъярился этот чертов префект. «Ты, кричит, Антон, оскорбляешь не только наше французское гостеприимство, но и мировое религиозное чувство, и за это обязан я тебя поместить пожизненно в каторжные работы!» А дед только усмехается: в любимцах ходил у Екатерины-матушки, Потемкина подменял в выходные дни. «Вот положу, грозится, на ваш дурацкий Монблан триоквадро-бильон пудов пороху, да и грохну во славу российской натуры!» Пришлось старухе через римского папу дело расхлебывать: чуть до войны не докатилось дело.
Ну, а кобыла-то?.. облизал губы Николка, втягиваясь во вкус повествованья.
Как заслышал я про лошадь, тут и разгуделся я: меня хлебом не корми, а дай усмирить какое-нибудь там адское чудовище! «Тащи его сюда, кричу, буцефала твоего Я ему, четырехногому, зададу перцу!» Манюкин дико повращал глазами и сделал вид, будто засучивает рукава. Мой Баламут глазам не верит, жену позвал: «Маша, шепчет, взгляни на этого неузнаваемого идиёта желает Грибунди усмирять!» Та кидается отговаривать Между прочим, умнейшая в Европе, ангельского сострадания женщина, только вот велелепием личности особо не отличалась.