Шрифт
Фон
Мальчишки говорили, что он был большим героем на войне и ближайшим помощником самого генерала
Панфилова, которому стоит памятник в Алма-Ате. Все верили этому. Мнения разошлись только в одном пункте.
Некоторые считали, что Рахманов был истребителем танков, другие доказывали, что он заведовал всеми картами
в штабе и отмечал на них цветными карандашами путь к победе.
Я спросил об этом самого Рахманова. Он засмеялся и сказал, что все это неправда. Правда, он служил в дивизии
генерала Панфилова, но никаких подвигов не совершал. Из-за слабости зрения ему пришлось работать на
оружейном складе и выдавать патроны. Кое-кто после этого стал меньше уважать нашего учителя. Я относился к
таким мальчишкам с презрением. Нужно быть круглым дураком, чтобы не понимать, как важны на войне патроны.
А то что учитель так прямо сказал о том, что он на войне играл такую скромную роль, мне очень понравилось. Я бы так не смог. Ну конечно, я бы врать не стал. Но можно было бы не рассказывать про склад. Можно было бы
сказать только о том, что, мол, да, служил в дивизии Панфилова. Вы знаете, ребята, какая это знаменитая дивизия!..
Потом еще. К Рахманову можно было прийти домой в любое время дня и ночи и посоветоваться по любому делу.
Вы думаете, он знал только географию? Нет, он знал все.
Четвертое это истерия с подземным ходом. Мы начали рыть его тайком от взрослых, я уж и сам не помню для
чего. Об этом узнал Рахманов. Думаете, он отчитал нас? Нет. Наоборот, он сам стал возиться с нами и помог нам
придумать множество механизмов вроде крана для подъема земли со дна подземного хода и построить их. И
самое главное, он никому об этом не сказал.
А история с гусеницами? Мы принесли их в школу,
чтобы напугать девочек. И, конечно, они разбрелись из коробки и напугали
Майканову. Никто не признавался, откуда взялись гусеницы.
Рахманов посмотрел па меня и сказал:
«А вот наш уважаемый Кара Кожа стоит и думает:, как хорошо было во времена медресе. Я бы сейчас признался, муэдзин отстегал бы меня плеткой, и на этом дело кончилось бы. Ну пришлось бы мне месяц спать на спине, да
дома еще добавили бы, и все... А сейчас: собрание, стенгазета, педсовет. Ты прав, Кожа, признаваться не стоит... »
Я покраснел так, что у меня слезы из глаз покатились и... признался.
Потом я просил Рахманова заступиться за меня на педсовете. Как вы думаете, что он мне сказал? Бьюсь
об заклад, вы никогда не догадаетесь! Рахманов сказал:
«Если ты хочешь, то я за тебя заступлюсь. Но на твоем месте я не стал бы об этом просить...»
И он рассказал мне историю о том как еще студентом он сделал одну большую глупость (вы уж простите, но, сами
понимаете, чужую тайну я выдать не могу). И о том, как не мог успокоиться до тех пор, пока прямо и честно не
признал свою ошибку и не получил за нее заслуженного наказания.
«Как хочешь, Кожа, закончил свой рассказ Рахманов, я могу выступить и сказать: «Пожалейте этого
мальчика. Он трусоват и не умеет держать ответ за свои поступки».
Конечно, я отказался.
... В этот день, следующий после тоя, я напрасно ждал Султана. А нужен он был мне для того, чтобы прямо
высказать ему все, что я о нем думаю. Но проклятый парень не показывался, и я отправился искать его в табун.
На том месте, где обычно доят кобыл, я увидел Сугура, отца моего приятеля. Это был человек маленького роста,
на редкость подвижный, с редкой бородкой и прихрамывающий. Таким он вернулся с войны. Правда, несмотря на
его хромоту, ни один здоровый мужчина не смог бы угнаться, когда он бегает за своими лошадьми.
Он сам заметил меня и позвал:
Ну-ка, иди сюда, оболтус! Я подъехал нему.
Где Султан?
Откуда я знаю...
Кому же знать, как не тебе? Вы же вместе обделываете ваши воровские делишки! Правду говорят, плут всегда
найдет товарища-плута! Слезай-ка с коня и пусти его.
Одной рукой удерживая кобылу за поводья, другой он стянул меня наземь. Это уже было настоящим
издевательством. Кругом стояли люди, глазели и хохотали. Сугур ловко снял уздечку и седло, шлепнул кобылу по
спин, и пустил ее пастись.
Знаете ли вы, что означает ходить пешком? Нет вы не знаете этого. Для того чтобы полностью понять это, нужно
шагать с седлом на спине, да еще под громкий смех окружающих. Прошли те славные денечки, когда я гарцевал
на иноходцах! Ну что ж, сам во всем, виноват...
Я бросил седло у порога и вошел в шалаш. Мама делала курт белый ноздреватый сыр. Она повернулась ко мне,
и в глазах ее была... нет, не строгость! Ох, насколько бы легче было мне, если бы мама глядела строго, сердилась бы или кричала...
В глазах мамы была такая печаль, что мне захотелось броситься к ней, зарыться головой в ее колени и
заплакать. Видно, кто-то уже успел рассказать маме про вчерашний случай на тое.
Что же ты наделал, сынок? тихо спросила мама.
Ничего.
Я же тебя просила: не подходи к Султану, держись от него подальше.
Я же ничего не сделал...
Значит, я могу пойти к этому чабану, устало сказала мама, и отругать его: зачем он ни за что ни про что
набросился на моего сына?
Нет... но... Язык решительно отказывался повиноваться мне.
Кожа, Кожа, как ты дошел до жизни такой, что любой человек имеет право схватить тебя за шиворот и лупить...
Шрифт
Фон