Не фальшивить!
Я хочу сказать, вы выглядите, как папа иногда, когда он чувствовал, что фальшивит. Он всегда говорил, что хорошая прогулка лучше всего помогает вновь собраться. Я я и сам чувствовал, что немного фальшивлю сегодня, и по вашему виду понял, что с вами, должно быть, то же самое. Вот и позвал вас.
Хм! Я довольно, мальчик. Хватит дерзить, ты понял? и рассерженный Симеон Холли отвернулся.
Тогда Давид в грустном недоумении отправился на прогулку в одиночестве.
Глава VII «Ты нужен! Ты нужен!»
Но что мы будем с ним делать? наконец простонала миссис Холли, нарушив тишину, которая надолго установилась между ними. Что мы можем сделать? Нужен он кому-нибудь?
Нет, конечно, он никому не нужен, безжалостно заключил ее муж.
При этих словах фигурка в желтоватой ночной рубашке замерла. Давид выбежал из жаркой комнатки со скрипкой в руке и встал прямо в проеме кухонной двери.
Кому нужен ребенок, которого воспитали как язычника? продолжал Симеон Холли. Как он сам говорит, его отец только на скрипке пиликал, бродил по лесам день-деньской, да иногда ходил в горную деревушку за едой и одеждой, если им нечего было есть и носить. Конечно, он никому не нужен.
Давид, стоявший у кухонной двери, почувствовал, что задыхается. Он устремился в задний коридор, прошел через длинные сараи и забрался на сеновал в амбаре там он сильнее всего ощущал присутствие отца.
Давид был напуган, и тоска наполняла его сердце. Он никому не нужен. Мальчик слышал это собственными ушами, так что ошибки быть не могло. А как же долгие дни и ночи впереди, пока он не сможет со скрипкой в руках прийти к отцу в далекую страну? Как ему прожить эти дни и ночи, если он никому не нужен? Как его скрипка будет чистым, честным, полным голосом рассказывать о прекрасном мире, ведь папа говорил, что таков ее долг? От этой мысли Давид громко зарыдал. Затем он вспомнил о других словах отца: «Помни, мой мальчик, в твоей скрипке есть все, чего ты так желаешь. Ты только играй и просторное небо нашего горного дома всегда будет над тобой, а лесные друзья и товарищи будут окружать тебя». Вскрикнув, Давид поднял скрипку и провел смычком по струнам.
В этот момент на крыльце миссис Холли говорила:
Конечно, есть сиротский приют и богадельня, если они, конечно, его возьмут, но Симеон, где же этот ребенок играет?
Симеон напряженно прислушался.
Я бы сказал, в амбаре.
Но он же лег спать!
И вновь отправится в кровать, мрачно заверил Симеон Холли, поднялся и тихо пересек залитый лунным светом двор, чтобы подойти к амбару.
Как и прежде, миссис Холли последовала за ним и, как и прежде, оба невольно остановились прямо за дверью амбара, чтобы послушать. В тот вечер не было ни рулад, ни трелей, ни зажигательных пассажей, паривших над лестницей. Долгие, жалостливые, сладостные ноты поднимались, созревали и умирали почти в полной тишине, а мужчина и женщина стояли на крыльце и слушали.
Они вернулись в давние времена Симеон Холли и его жена когда у них был собственный мальчик, и от взрывов его смеха звенели эти самые стропила, и он тоже играл на скрипке, хотя и по-другому. К обоим пришла одна и та же мысль: «А что, если это Джон играл бы в одиночестве под луной!».
Но не скрипка, в конечном итоге, увлекла Джона Холли из дома, а возможности, который открывал кусочек пастельного мелка. Все детство мальчик рисовал свои любимые «картинки» на любых поверхностях, будь то обои в «лучшей комнате» или форзац большого альбома в обтянутой плюшем обложке и в восемнадцать лет объявил о решении стать художником. Целый год Симеон Холли боролся с ним со всей силой упрямого и волевого человека. Он запретил держать в доме мел и пастель и загрузил сына домашней работой, которая оставляла время только на еду и сон, и тогда Джон сбежал.
Это было пятнадцать лет назад, и с тех пор родители не видели сына, хотя два оставшихся без ответа письма в ящике Симеона Холли свидетельствовали, что, по крайней мере, в этом Джон был не виноват.
Но сейчас, стоя у двери амбара, Симеон Холли и его жена думали не о взрослом Джоне, волевом парне и блудном сыне они вспомнили Джона маленького, кудрявого мальчика, игравшего у них на коленях, резвившегося в этом самом амбаре и устраивавшегося у них на руках, когда заканчивался день.
Миссис Холли заговорила первой и вовсе не так, как на крыльце.
Симеон, начала она дрожащим голосом, ребенок должен идти в постель! И она устремилась к лестнице, опережая мужа. Идем, Давид, позвала она, поднявшись, маленьким мальчикам пора спать. Идем!
Ее голос звучал тихо и не вполне уверенно. Давиду показалось, что в словах и во взгляде были отголоски давней
боли. Он очень медленно вошел в квадрат лунного света, а потом долго и серьезно изучал лицо женщины.
А вам я нужен? спросил он, запнувшись.
Женщина сделала глубокий вдох и всхлипнула. Перед ней стояла стройная фигурка в желтоватой ночной рубашке рубашке Джона. На нее смотрели эти глаза темные и задумчивые, как у Джона. И руки ее заболели от ощущения пустоты.
Да, да, только мне и навсегда! закричала она с внезапной страстью, прижимая к себе фигурку. Навсегда!