Что ж отец?
Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а в другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог, только он притворялся, будто не слышит.
Господин прапорщик! сказал я как можно строже. Разве вы не видите, что я к вам пришел?
Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? отвечал он, не приподнимаясь.
Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!
Я все знаю, отвечал я, подошед к кровати.
Тем лучше: я не в духе рассказывать.
Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать
И, полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.
Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!
Митька, шпагу!..
Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.
Что нехорошо?
Да то, что ты увез Бэлу Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, сказал я ему.
Да когда она мне нравится?..
Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.
Вовсе не надо.
Да он узнает, что она здесь?
А как он узнает?
Я опять стал в тупик.
Послушайте, Максим Максимыч! сказал Печорин, приподнявшись, ведь вы добрый человек, а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу
Да покажите мне ее, сказал я.
Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, прибавил он, ударив кулаком по столу.
Я и в этом согласился Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
А что? спросил я у Максима Максимыча, в самом ли деле он приучил ее к себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча, гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и всё грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не забуду одной сцены: шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.
Послушай, моя пери, говорил он, ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, я тебя сейчас отпущу домой. Она вздрогнула едва приметно и покачала головой. Или, продолжал он, я тебе совершенно ненавистен? Она вздохнула. Или твоя вера запрещает полюбить меня? Она побледнела и молчала. Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью? Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза!
они так и сверкали, будто два угля. Послушай, милая, добрая Бэла, продолжал Печорин, ты видишь, как я тебя люблю; я всё готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
Я твоя пленница, говорила она, твоя раба; конечно, ты можешь меня принудить, и опять слезы.
Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и выскочил в другую комнату. Я зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.