Получив отказ, герцог Отрантский соединился со своей партией и приступил к заговору.
В следующем письме буду я говорить об армии: положение оной при Бурбонах заслуживает особенного внимания.
Прощай, любезный друг, не забывай обо мне.
ПИСЬМО IV
К нему жеПоследнее письмо мое окончил я некоторыми замечаниями насчет конституционистов или либералов, которые по разным причинам противились мерам Людовика XVIII, не имея, впрочем, никакого намерения способствовать видам Бонапарта. Их, вероятно, поддерживала партия недовольных явным присоединением армии к генералу, под предводительством которого она столько раз побеждала. Никто не умел так искусно снискивать и сохранять приверженность войска, как Бонапарт; осторожный и строгий в словах, суровый и неприступный в обхождении с другими подданными, он всегда готов был играть роль доброго товарища с солдатами, выслушивать их жалобы, исправлять проступки и даже принимать советы. Такая доступность ограничивалась чиновниками низших классов; с маршалами и генералами он был столь же горд и скрытен, как и с другими подданными. Таким образом, стараясь привязать армию к самому себе, он не возвышал ни одного любимца из опасения лишиться ее преданности. К сим причинам личной привязанности солдат, столь глубоко укорененной
и искусно поддерживаемой, должно присоединить их уверенность в его воинских талантах, обнаружившихся с таким блеском и соединивших на обширном поприще побед его могущество со славой французского оружия. Беспрерывному ряду блистательных успехов они могли бы противоположить бедствия войны испанской, злополучную ретираду из Москвы, поражение при Лейпциге и другие последовавшие за тем несчастья; но, как французы и как солдаты, они мало расположены были к тому, чтобы остановить взор свой на сих тенях, помрачавших картину; к тому же национальная гордость их всегда находила причины к оправданию всех неудач. В Испании не сам Бонапарт предводительствовал войском, в России самые стихии сражались с ним; при Лейпциге он был покинут саксонцами; во Франции же изменил ему герцог Рагузский. Большая часть тех солдат, которые в 1814и 1815 годах составляли ряды французской армии, находилась в плену в продолжение последних кампаний Бонапарта; почему они знали его не иначе, как победителя при Маренго, Ульме, Аустерлице, Йене, Фридланде и Ваграме. Ты, я думаю, не забыл, с каким восхищением пленные французы на ставке в **** говорили о воинской славе императора и признавались, что руки их могут служить Бурбонам, но сердца преданы Бонапарту. Даже радость их при возвращении в отечество отравлялась той мыслью, что сим они одолжены были низвержению императора.
Вспомни, что они изъявляли сии чувствования в то время, когда опасно было их обнаруживать; это ясно показывает весь восторг, каким они были исполнены во время вторичного своего присоединения к армии, воодушевленной таким же энтузиазмом.
Очевидная цель политики Бурбонов состояла в том, чтобы искоренить в сердце солдат, если возможно, сии опасные чувствования и поселить в них привязанность к царствующему дому; армия была предметом всех их попечений; солдат старались ласкать и поощрять как можно более; но все ласки и похвалы они принимали так точно, как свирепая собака, ворча, принимает хлеб из рук нового хозяина. Напрасно напоминали о прежнем почтении к Генриху IV людям, которые, хотя и слышали о добродетелях сего монарха, но не менее знали, что его воинские деяния были столь малы в сравнении с подвигами Бонапарта, сколь нравственные качества превышали характер корсиканца.
Недуги почтенного старца не позволяли ему везде лично присутствовать, но наблюдение за ходом дел государственных чрез то нимало не ослабевало. При всем том солдаты и чернь парижская не умели оценить мирных качеств его и с сожалением воспоминали пылкую деятельность Бонапарта. В самом деле, деятельность экс-императора заслуживает удивления. Почти в одно время занимался он различными предметами: то галопировал пред войсками, то осматривал публичные работы; иногда видели его прогуливающимся в коляске; спустя несколько минут рассматривающего в Лувре образцовые произведения художников. Для народа столь деятельного и тщеславного, как французы, сия везде-бытность заменяла все добродетели.
Слабое здоровье короля, препятствовавшее ему лично управлять армией, лишало его многих выгод. Ней, который, вероятно, искренно предан был своему государю до тех пор, пока не оставил его, хотел, чтобы он показался верхом в то время, когда французские полки проходили Париж. Но в оправдание короля ничего нельзя сказать трогательнее собственных слов его, начертанных в Манифесте: «Удрученный летами и двадцатипятилетними бедствиями, я не скажу вам подобно моему деду: соберитесь вокруг белых перьев моей каски; но я первый готов на все опасности, в которых не могу предводить вами».
При таких обстоятельствах все старания Бурбонов преклонить на свою сторону армию, чрез помещение в нее начальников, истинно преданных королю, не только остались без успеха, но и произвели всеобщее неудовольствие: некоторых из сих начальников не приняли корпуса, в кои они были отправлены; другие, хотя и заняли места, им назначенные, но не приобрели влияния, приличного своему сану, а иные, испытав явное негодование подчиненных им войск, принуждены были удалиться.