Огонь! скомандовал Маскальков.
Первые шеренги дали залп. Передние нападающие рухнули, но из-за угла высыпали новые, с печатью безумия на лицах, размахивая ятаганами и старыми мушкетами.
Штыки! Вперед!
Стычка превратилась в кровавую рубку. Полковник лично всадил штык в огромного башибузука с седыми усами, но тот, умирая, успел схватить его за горло костлявыми пальцами. Только точный выстрел Елисея в висок спас командира.
Спасибо, казак, полковник откашлялся, вытирая кровь с шеи.
Не за что, ваше превосходительство, Елисей перезаряжал винтовку, его пальцы дрожали не от страха, а от ярости. Только вот спасать-то уже некого
Когда они ворвались на центральную площадь Фенера, там уже валялись сотни трупов. Посреди, у фонтана, распростертый в неестественной позе, лежал греческий священник с перерезанным горлом, все еще сжимающий в руках серебряный крест.
Господи помилуй кто-то из солдат перекрестился.
Маскальков не стал креститься. Он лишь сжал эфес сабли и скомандовал:
Дальше. К Айя-Софии. Там еще могут быть живые.
Великий храм, тысячу лет назад превращенный в мечеть, теперь стал ареной последнего отчаянного боя. У его стен, на древней площади Августеон, стояли янычары не регулярные войска,
а фанатики из старой гвардии, готовые умереть, но не сдаться. Их белые чалмы уже почернели от дыма, но глаза горели фанатичным огнем.
Орудия! Картечь! скомандовал полковник.
Шабаринки, с трудом втащенные по узким улочкам, ударили почти в упор. Первые ряды янычар буквально исчезли в кровавом тумане, но оставшиеся, вместо того чтобы бежать, с дикими криками бросились в контратаку.
В штыки! За мной!
Маскальков рванул вперед, чувствуя, как пуля пробивает его рукав, оставляя на мундире кровавую полосу. В следующее мгновение он схватился с янычарским офицером высоким черкесом с седыми усами, который бился как дьявол, размахивая кривой саблей. Удар эфесом по зубам положил конец схватке.
В храм! Быстро!
Когда массивные бронзовые двери Айя-Софии распахнулись, оттуда хлынула толпа не турок, христиан. Греки, армянские женщины с детьми на руках, болгарские купцы все они кричали, плакали, целовали русские мундиры, падали на колени перед иконами, некоторые солдаты несли их перед собой.
Спасли! Спасли! Христос воскресе! кричали они на смеси языков.
Но полковник знал это только начало. Где-то в городе еще гремели выстрелы. Где-то лилась кровь. И где-то, в глубине султанского дворца Долмабахче, ждал своего часа Абдул-Меджид
Глава 3
Вдруг где-то впереди раздался женский крик:
Освободитель! Сгинул наш батюшка!
Шувалов, что шагал рядом со мною, вздрогнул. Я мысленно усмехнулся Освободитель? Николай? Как же Процессия двигалась дальше. На углу Морской улицы ветер донес до меня обрывки разговора:
Слышал, сам себя отравил из-за любовницы
Врешь! Англичане подкупили лейб-медика
Видать не только до меня, потому что краем глаза я заметил, как Александр стиснул зубы. Да, ему каждая такая сплетня как нож в спину.
Наконец, траурный кортеж будто черная змея, растянувшаяся на две версты достиг Петропавловской крепости. У самых ее ворот процессию встретило неожиданное препятствие. Старый солдат в поношенном мундире, времен Отечественной войны, бросился под колеса. Крикнул:
Батюшка! Возьми меня с собой!
Его вырвали из-под копыт лошадей, но крики долго еще раздавались сзади:
Кому ж ты нас оставил? Кому?
Я увидел, как Александр II побледнел еще больше. Вот оно наследство.
Февральский ветер выл в шпилях Петропавловского собора, будто сама смерть оплакивала своего верного слугу. Санкт-Петербург, словно закованный в панцирь горя и страха, хоронил Николая I.
Двенадцать гренадеров в парадной форме подняли гроб с лафета. Свинцовый. Непомерно тяжелый. Казалось, сам покойный не желал, чтобы его внесли в династическую усыпальницу.
Промозглый ветер дунул с такой силой, что сорвал парадную треуголку с одного из караульных. Толпа замерла. Тысячи людей в черном чиновники, военные, простолюдины стояли, не смея шелохнуться. Лишь где-то в караулке завыла собака.
Когда гроб вносили в Петропавловский собор, из толпы вырвалась женщина в черном фрейлина, бывшая любовница покойного. Она бросилась к нему с криком:
Прости меня, мой лев!
Ее быстро увели, но этот вопль разбудил что-то в толпе. Послышались рыдания. Кто-то запел «Со святыми упокой». Пение подхватили сотни голосов.
Внутрь пустили только семью и первых сановников Империи, включая меня. Гроб стоял у аналоя. Николай Павлович лежал в нем в парадном мундире Преображенского полка, его восковое лицо казалось спокойным, но в уголках губ застыла та же жесткая складка, что и при жизни. До меня донесся шепот Начальника Третьего отделения, графа Шувалова, поправлявшего траурную ленту:
Даже смерть не смягчила тебя почувствовав мой взгляд, осекся, громко произнес, обращаясь уже к Александру, крестившемуся у иконы Богородицы. Все готово, ваше величество.
Новый император повернулся. Его лицо было бледнее мраморных колонн. Глаза красные от бессонницы, но сухие. Неужели не проронил ни слезинки?
Прикажите начинать заупокойную, голос Александра звучал глухо, но эхо подхватило его в полупустом соборе.