Евграф выпрямился и, как мне показалось, сперва убедился, что кроме нас с ним в кухне нет никого. Не считая мышей, но они безопасны.
Вам, барыня, сколько раз говорено было: бросьте вы все, берите барчат да няньку и прочь из этого дома! подойдя ко мне близко настолько, насколько ему
дозволялось, дрожащим голосом проговорил Евграф. Идти некуда? А хоть и в приорию, в село, в имение, мир не без добрых людей! Без куска хлеба не оставят ни барыню, ни барчат.
Он сделал внушительный жест рукой и указал мне на дверь. Я прислушалась пока ни шагов, ни голосов.
И смерть то не последняя! прибавил он так уверенно, что я едва не записала его в маньяки. Но Евграф напоминал скорее блаженного со скверными пророчествами, чем человека, что-то знающего, хотя, конечно, я опять торопилась с выводами. Берите, барыня, каструль, поеду да прослежу, чтобы ее отдали кому надобно.
Он наклонился, легко подхватил тело Зинаиды на руки и, переваливаясь, побрел к выходу.
Откуда ты знаешь, кому надобно? крикнула я ему в спину, не рассчитывая, что он ответит мне и на этот вопрос.
А Матвея Сергеича же возил, Евграф еще умудрился пожать плечами, перед тем как скрыться за дверью, а я, схватив кастрюлю, побежала за ним. Доктор, который тогда к одру явился, все с обеда-ужина подчисто собрать повелел.
Так?..
И-и? Евграф шел медленно, я почти наступала ему на пятки и выкрикнула так, что он опять дернул плечом.
Может, я не пользовалась у слуг авторитетом, а может, «подлое сословие» полагало всех господ разом кем-то вроде домашних кошек. Денег не приносят, круглые сутки орут, дрыхнут, хотят чего-то неясного, спать не дают и требуют убирать за ними лоток. Евграф, не пропуская меня и пыхтя, открывал дверь на черную лестницу, я прижимала к себе кастрюлю и не решалась сказать ему, что мне разобраться с дверью сподручнее. Возможно, он сделал бы вид, что моих слов вовсе не слышит.
Так что доктор сказал? напомнила я, когда мы вывалились на темную лестницу. Я бросила взгляд на окошко смеркается, и можно сказать, что день прошел не зря, если бы не тяжкая Евграфова ноша. Когда изучил то, что ты ему с обеда-ужина отвез?
Сказал, что брюхо у Матвея Сергеича излилось, матушка Олимпиада Львовна. А обед да ужин к тому дела не имели. А я скажу вот, и он встряхнул на руках безжизненное тело под простыней. Тогда и я думал, что не имели. А вон имеют.
Он легко толкнул ногой уличную дверь, ловко повернулся, придержав ее плечом, и мне пришлось протиснуться мимо него и покойницы. Есть ли какие-то суеверия, не пора ли прислушиваться к ним?
Я, обняв кастрюлю, смотрела, как Евграф косолапо бредет к телеге, возле которой стоял мрачный купец и расхаживал туда-сюда доктор. «Брюхо излилось» похоже на перитонит, это заметно при любом, даже самом небрежном вскрытии, и, вероятно, тот доктор обстоятельно изучил все, что ели в тот день в нашем доме.
Ни Евграф, ни Лариса, ни купцы а эти, конечно, с радостью повторяли досужие сплетни не считали, что заключение экспертизы однозначно. Прасковья говорила мне то же, что и Евграф, и вот она-то не сомневалась в причине смерти, кто ее знает почему?
Кастрюле купец не обрадовался еще больше, чем покойнице, но доктор принял и тело, и вещественные доказательства и, кивнув купцу, отправился куда-то за угол дома. Евграф потопал за ним. Он не обернулся, и я почесала бровь и изумленно хмыкнула: как и обещал, Евграф собирался проследить, чтобы кастрюля не канула в какую-нибудь помойку.
Или наоборот, соврать Евграфу ничто не мешало, и никаких доказательств через час не останется.
Я развернулась и быстро пошла домой.
Я считала, что времени с момента моего возвращения прошло всего ничего, но сумрак накрывал наши убогие выселки, и вдалеке мычали коровы, требуя их подоить. Я остановилась на пороге, решив отправить Парашку за парным молоком, потом вспомнила, что дети молочное не едят. Для этого времени должно быть странно, никто здесь не подозревает о непереносимости лактозы. Тогда кого хотели отравить, если хлебный цвет в самом деле был в чем-то из принесенной мне еды? Меня? Прасковью? Детей? Безумие. Смерть любого из нас не давала никому ничего.
Парашка провела эти часы с большей пользой. Комната была все такая же грязная, но все из подвала она притащила, кроме сундука, зато его содержимое валялось на моей кровати, и часть вещей дети приспособили для игры. Парашка, сидя как всегда с шитьем, притворялась, что не видит, как в какую-то мою рубаху Наташенька нарядила куклу-болванку, а Женя превратил мою соломенную шляпку в экипаж.
Припомнила мне, как вчера я рявкнула на нее и шлепнула по руке, едва она замахнулась на малышей. Да и черт с ней, зато с причинно-следственными связями у старухи все замечательно, и за что ей попало, она смекнула без разъяснений.
Евграф уехал, сказала я, подходя к кровати и оценивая фронт работ. Вещи в это время стоили очень дорого, но не в том состоянии, в каком они были у меня, мое барахло могло заинтересовать только старьевщика. Как вернется,
пустой, какого черта его сделали таким неподъемным? Евграф пыхтел, Парашка командовала, и наконец моему взгляду предстал обшарпанный, занозистый пол, в темноте ничем не отличавшийся от прочего в комнате. Парашка отодвинула теперь Евграфа, присела, начала ковыряться в досках, ничего у нее не выходило, и продолжать пришлось все тому же Евграфу. Я послушно ждала, хотя закрадывались подленькие мысли, что если не в сундуке, то под досками моему телу достанет места.