Немедля идите на вокзал и ждите нас там на перроне, успел торопливо крикнуть Николай, через час мы будем грузиться в вагоны, в городе нас не задержат...
Марина ойкнула и прижала палец к губам. Стоящий неподалеку часовой улыбнулся и тотчас сурово нахмурил брови. Николай быстро скрылся в кустарнике.
2
Воинский эшелон из расшатанных теплушек медленно тронулся от приземистого кирпичного здания вокзала под прощальные крики и голосистые причитания провожающих, столпившихся на перроне.
Оглушительно раздался прощальный басовитый гудок паровоза. Толпа на перроне женщины, старики, дети двинулась вслед за составом, выкрикивая последние напутственные слова. Некоторые призывники, вырываясь из объятий родных, вскакивали на ходу в вагоны и, утирая слезы, махали на прощанье руками из открытых дверей.
Поезд резко набирал скорость. Вот уже скрылся за поворотом вокзал, промелькнули старые привокзальные липы с грачиными шапками в ветвях, прогрохотал под колесами железный мост через речушку Ольховку. Остались позади пригородные одноэтажные домики с цветущими палисадниками. Вскоре эшелон вырвался в степь.
В вагоне шутили, перебрасывались задиристыми словами. Все мобилизованные были почти из одного района, многие знали друг друга еще раньше, до отправки на фронт.
Ребята, мне вчера Гитлер приснился, басил с верхних нар весельчак и зубоскал Федор Фатин, станичный зоотехник.
Какой он из себя? Хоть бы раз на него глазком взглянуть.
Нос торчком, зубы торчком, а сзади, пониже мягкого места, хвостик болтается, как у чертика. Взял я его за этот хвостик, да как раскручу, чтобы подальше бросить, а он завизжал, как недорезанный поросенок, и слезно стал молить, чтобы я отпустил его на все четыре стороны.
Хлопцы засмеялись.
Ну, а ты что сделал? спросил у рассказчика сосед по нарам Семен Тишин.
Я-то? Федор лукаво посмотрел на земляка. Понимаешь...
И он сказал такое слово, от которого все слушатели расхохотались так, что не слышно стало даже стука вагонных колес.
Друзья Николай Середа и Михаил Яременко стояли у раскрытой двери, облокотись
на сосновый брус, засунутый в скобы косяков. Молчали, вслушиваясь в вагонную разноголосицу.
Ты знаешь, Микола, заговорил тихо Михаил, мне почему-то кажется, что вся эта кутерьма скоро кончится. Не успеем мы добраться до передовой, как нас обратно вернут по домам. Ведь ты смотри, какая сила поднялась на ноги против фашистов.
Так-то оно так, только чует мое сердце, что все скоро не кончится, сеча будет ужасная. Гитлер, сломя голову, на нас не пошел бы войной. Он всю Европу прибрал к рукам, почувствовал силу, уверовал в себя и двинулся на восток. Трудно нам будет сражаться с фашистами, но я верю, что они найдут на нашей земле свою могилу.
Мелькали рядам с дорогой телеграфные столбы, провода то вверх, то вниз линовали небо. Сквозь лохматые облака пробились лучи солнца и высветили в утренней дымке город.
...Николай с детства полюбил Ворошиловград, с того памятного дня, когда он впервые десятилетним мальчишкой приехал из станицы с дедом на Ильинскую ярмарку продавать годовалого бычка. Он живо помнил, как выехали они из дому под вечер и сытый Гнедко до темноты докатил бричку к пригородной слободе Большой Вергунке, на подворье знакомого шорника дяди Феди. Заночевали прямо на бричке, к которой был привязан бычок. Рано утром, после завтрака в хате шорника, поехали в город. На окраине за густыми тополями Николка увидел большую заводскую трубу с черным хвостом дыма.
Дедуня, что это такое?
Это, внучек, наш луганский паровозный завод гудит, дед причмокнул губами и поторопил Гнедко, ударяя вожжами по лоснящемуся крупу. Здесь делают железные машины, которые по всей стране бегают. Видел их на нашей станции?
Угу!
Вскоре их бричка влилась в поток таких же подвод, едущих из пригородных станиц, сел, хуторов на ярмарку. Везли все, что можно было продать в городе: яблоки, помидоры, арбузы, дыни, разомлевших от жары связанных поросят, крикливых гусей, уток, кур. На подводах красовались сверкающие глазурью румяные горшки, расписные дуги, отделанные позолоченными бляхами уздечки, седла, хомуты. За бричками плелись привязанные к задкам телята, овцы, козы.
Поравнявшись с золотоглавым Николаевским собором, стоявшим на площади, дед снял картуз, размашисто перекрестился и что-то про себя прошептал.
Шум и гомон ярмарки неожиданно донесся из-за домов и оглушил Николку своим непонятным странным гулом. Словно ледоход на Донце, обрушился он на мальчика.
Эка, торжище гудит, улыбнулся дед, расправляя на груди бороду.
Гнедко, словно почувствовал, что подходит конец пути, прибавил шагу, обогнал две-три подводы, но в гору пошел тихо, словно жалел плетущегося сзади бычка, пугающегося людского шума.
Дед умудрился пробиться сквозь ярмарочную толчею почти в центр торгового места. Отсюда во все стороны открывалась ярмарка. Николка помог деду распрячь Гнедко, привязал его к оглоблям, задал сена. Вскочив на бричку, он увидел, как на травянистых лужайках кружатся разноцветные купола каруселей, рядом с ними на потеху детворе кувыркались и танцевали ученые медведи. Живые матрешки и ваньки-встаньки с нарумяненными щеками зазывали веселыми прибаутками и звонкими бубенцами зрителей в полотняные балаганы на потешные представления. Со всех сторон неслись бойкие крики продавцов, пронзительные звуки детских дудок и рожков, визг гармоник.