Прискорбно, что так получилось, говорит мама. Кто-то должен был беречь старую шкуру.
Принцесса Певчая Птица, чей муж строительный подрядчик, говорит:
Надо было замуровать ее в фундаменте.
А принцесса Зелье Радости, сестра Элеоноры Болд, прибавляет:
Ее хотели показать школьникам.
Миссис Грин возвращается, благоговейно неся мягкий сверток из оленьей шкуры бледно-коричневой и почти такой же мягкой, как замша. Моя тетя Оливия оливковая кожа, овальный лик, самая привлекательная женщина из присутствующих, если считать Элеонору Болд девушкой (а таковой она и была: кочегары и коммивояжеры, торговцы скобяными изделиями и батраки все это персонажи мифические, как кентавры), берет у нее сверток и разворачивает, зажав мундштук в зубах, изумляя и скандализируя остальных.
Тут пусто, Делла.
Я знаю, говорит мама. С этим придется разбираться самим.
Откуда шкура? спрашивает миссис Сингер.
Добыча Джона, говорит тетя Оливия и уточняет с улыбкой: В смысле, вождя Белого Олененка.
Ох, Ви!
Я просто дурачусь, говорит принцесса Звезда-за-Солнцем, почесывая Мин-Сно за ушами.
Ох, Ви!
Приходит Ханна, убирает тарелки из-под торта, приносит кофе.
Где дети, Ханна?
Внутри. Точно не знаю. Кто-то из них вроде на краю огорода.
Руки у нее красные, волосы белые, лицо большое и квадратное. Она помнит фургоны ,
но не говорит об этом. Моя мать разговаривает с мужем, тетя Оливия со своими собаками, жена методистского священника с Богом, а бабушка с Ханной, но та беседует только со мной, из-за этого я, сидя в постели у очага, все еще слышу ее, в то время как многие другие замолчали навсегда. Я отправляюсь в старый дом, особняк моей бабушки, на кухню, где в центре пола старый синий линолеум протерт до досок, и Ханна, принцесса Пенных Вод, моет посуду. Сажусь на маленький табурет возле железной печки
Все стало совсем другим. И место совсем другое. Раньше я была там, а теперь я здесь, и люди говорят сказали бы, спроси я кого-нибудь, что дни и ночи сменяют друг друга, крутятся и вертятся, как электрические часы с маленькой дырочкой на циферблате, которая каждую секунду становится то черной, то белой, и голова идет кругом, если на нее смотришь, но дело не в этом. Почему все меняется только из-за того, что солнце прячется за горизонтом? Вот что мне интересно. Все знают: оно на самом деле не движется. Помню, когда я была маленькой девочкой, совсем крохой, и Мод он женился на ней после смерти мамули и заставил меня носить на голове мочалку, чтобы уши не оттопыривались, просила наемную служанку, молодую ирландку, рассказывать ей сказки, и меня такой страх взял ух какой страх! я даже не выходила на улицу после наступления темноты, а ты представь себе, как темно было у Сахарного ручья по ночам, ведь там не видать других домов, только наши лампы на фотогене и звезды! Звезды сияли так ярко, будто висели прямо над крышей; однажды я все-таки вышла наружу, на заднее крыльцо, и почувствовала под ногами кукурузу, которая просыпалась, когда я днем кормила цыплят, тут мне стало ясно, что мир остался таким же, каким был, и я пошла прямиком к насосу, где тоже ничего не изменилось (стоило спуститься с крыльца, стало даже чуть светлее), и я вернулась домой, ступая широко и подобрав юбку, чтобы не споткнуться об подол. Теперь все исчезло, а когда мы с Мэри туда вернулись, Сахарного ручья тоже не увидели, только сухие камни на том месте, где он был. Это было в мае нет, не в мае, а в июне во второй половине мая или первой половине июня, не важно И наш дом, он стал таким маленьким. Просто немыслимо, чтобы мы там жили всей семьей. Он оседал, разрушался, никто бы не смог пройти через его узкие двери. Я никогда в жизни не бывала дальше сотни миль от этого крошечного дома, а теперь его нет, и я даже не увидела, как он сгинул.
Я разделяю чувства Ханны, хотя и на свой лад. Мой дом не уменьшился, а разросся. (И пока что не разваливается.) Я спрашиваю себя, зачем мне понадобилось столько комнат кажется, их становится все больше всякий раз, когда я отправляюсь исследовать свое жилище, и почему они такие просторные. Эта комната велика в ширину, а в длину еще больше, с двумя громадными окнами на западной стороне, выходящими в сад, с востока же стена отделяет ее от столовой, кухни и моего уединенного кабинета, куда я теперь не заглядываю. В южном конце камин из бутового камня (вот почему я теперь живу здесь; это единственный камин в доме, разве что я забыл про еще какой-нибудь). Пол выложен плитняком, стены кирпичные, а между окнами висят картины. Мое ложе (не настоящая кровать) стоит перед камином, где я могу греться. Когда наступит лето мысль кажется мне странной, возможно, я опять буду спать в собственной спальне этажом выше.