Я немного надеялась, что он уже спит, но этому не суждено было сбыться. Ёши открыл почти сразу: он был одет в домашние халаты, шёлковые и вышитые, но всего-то двухслойные, и держал в руках нечто вроде плоского шила.
Давайте не сегодня, устало вздохнул Ёши. Я ценю ваши старания, но, право слово, сегодня совсем не в настроении для
Не переживайте, мрачно ответила я, вы меня тоже не впечатлили. Что это и почему вы этим в меня тыкаете?
Клюкарза, извините, он наконец опустил инструмент и, увидев мой вопросительный взгляд, пояснил: для резьбы по дереву.
Я могу войти?
Заходите.
В кабинете и гостиной было темно, зато в мастерской полный свет, и эта комната выглядела самой обжитой из всех. На столе сидел деревянный заяц, ещё довольно грубый, но уже узнаваемый, а рядом в футляре было разложено ещё штук сорок таких «клюкарз», в которых я наконец распознала разновидность стамески. Деревянную стружку Ёши аккуратно сметал в жестяную банку.
Вы хотели?..
Я опомнилась и отвлеклась от обстановки:
Хотела уточнить, знаете ли вы Асджера Скованда.
Конечно, он пожал плечами, сел за стол, взялся за инструмент и принялся ковырять им заячью спину. Меня уже спрашивали, или вы решили делать за полицию их работу? Мы с Асджером учились вместе.
Это вы велели горгульям его пропустить?
Ёши обернулся и посмотрел на меня с сомнением.
Нет, медленно сказал он, вглядываясь в моё лицо. С чего бы? Мы не так чтобы активно общались.
Вы уверены? с нажимом повторила я.
Прекратите.
Какое-то время я сверлила его взглядом, а он правил изгиб заячьего бока.
С сегодняшнего дня все гости только через меня, наконец, сказала я. Я отдала горгульям новый список допущенных лиц, лично вы в нём есть. Если планируете кого-то пригласить, сообщите мне заранее.
Как скажете, невозмутимо согласился Ёши. Если это всё, могу я продолжить?..
Да, я поджала губы. Конечно. И вас не было на завтраке это почему?
Я часто работаю по ночам.
Ясно. Разумеется. Спокойной ночи.
Спокойной ночи.
Почему-то очень хотелось треснуть дверью. Но я, конечно, удержалась.
xv
Она одета в один лишь лунный свет. Её кожа сияет. В ней не найти ни одного изъяна.
Ты хотел рисовать меня, говорит она, и в её голосе звучит музыка ветра.
Да, хрипло говорю я.
Я не знаю, как её рисовать. Я не знаю, как выразить её на бумаге. Всё, что могут создать человеческие руки, слишком простое, слишком грубое, слишком земное, чтобы быть на неё похожим.
Я дышу ею. Я любуюсь и не могу наглядеться. Она проводит ладонями по точёной груди, по тонкой талии, по изгибу бёдер, от которого можно сойти с ума, и свет пляшет по тёмной комнате, и танец серебряных бликов похож на то, как кружатся в калейдоскопе тени драгоценных камней, или как в августе летят через чёрное небо падающие звёзды.
Рисуй, смеётся она.
Она красуется, принимая позы, и, как бы она ни стояла, она всегда хороша. Может быть, вот так, с поднятыми вверх руками, скользя спиной вдоль колонны? Или, может быть, на стуле, стыдливо прикрыв ладонью грудь и глядя прямо мне в душу через пальцы свободной руки?
Я сглатываю и возвращаюсь к блокноту. Провожу углём первую линию, растушёвываю её пальцем. Чёрное на сером, серое на белом, тонкая угольная пыль, яркие росчерки, игра света и тени, я рисую, но знаю: ничто не может сравниться с ней настоящей.
Покажи, просит она и подходит ближе.
Я прикрываю лист рукой. Она смеётся и проводит своими пальцами по моим.
Похожа, разочарованно говорит она.
На её прекрасном лице вдруг появляется такой же прекрасный и ужасный вместе с тем гнев. Она тянет на себя блокнот, выдёргивает из него лист и разрывает его в мелкую бумажную пыль, смешанную с углём.
Когда я открыла глаза, эта пыль ещё кружилась, лёгкая, певучая, нежная. Она оседала медленно-медленно, вальсируя в воздушном потоке и отражаясь искрами
лунного света. Мои глаза видели её, как живую, как настоящую алмазную крошку, просыпанную на полутёмном, открытом всем взглядам балконе, хотя надо мной был один только белёный потолок с гладкими пятнами свежей штукатурки у самой люстры.
Я сжала и разжала пальцы. Угля в них не было. Поднесла ладони к лицу, вгляделась, они были чисты, и пальцы эти мои, коротковатые, шрамированные долгой работой с горгульями. На часах половина четвёртого утра, утомлённый дом давно уснул и теперь дышал мерным присвистом каминных труб; где-то за окном тихонько чирикала сумасшедшая птица, которой пришло в голову мёртвой зимой мечтать о любви.
Сны, говорят, созданы нашей кровью. Это капли Тьмы в ней хранят память: это они знают прошлое и будущее, это они умеют различать важное и неважное, это они видят в случайной вязи картин смысл и космос. Чья бы кровь ни бежала по твоим венам, она шепчет тебе голосом мёртвых и несёт тебе свои сны.
Во мне текла теперь кровь Ёши, последнего из сгинувших в Бездне Се. Проклятое зеркало принесло мне его сны, а ему, должно быть, мои.
Потолок казался бесконечно далёким. Дом молчал, а трели мечтательной птицы становились всё реже. Можно бы пустить её в тепло, а то замёрзнет ведь, глупая.
Я почти собралась встать, но на полпути снова провалилась в сон.