Иван Сергеевич уже расплачивался с барышней. По том столкнул сковородку с треножника и брезгливо крикнул собутыльнику:
На! Ешь!
Да, учить надо, и учиться надо, внятным дружеским шепотом и как трезвому говорил Борис Леонидович жующему мужичку. Нечего теперь грабить ограбленных! Раньше они, может, и грабили, а теперь и сами ничего не имеют. Живите без них, и получше!
Рукавишников давно дремал, зажав бородку сложенными в слабый кулачок красивыми неопрятными пальцами.
Ну что ж, Сережа! Пойдемте читать доклад этим нескольким чудакам. Теперь уж нечего рассуждать Нет, Ганс Сакс молодец! Демьяну понравились мои переводы. Там об этом. Он ведь был горожанином. Ну-ну! Пойдемте!
Все в том же веселом возбуждении Борис Леонидович сел вместе с Буданцевым за сдвинутый черный ломберный столик с резными ножками. Буданцев поддерживал его веселье, никакого Galgenhumor (веселья висельника) не замечая.
«Когда я говорю о мистике, или о живописи, или о театре, читал Борис Леонидович из клетчатой школь ной тетрадки, густо покрытой его нарядным почерком, я говорю с той миролюбивой необязательностью, с какой рассуждает обо всем свободомыслящий любитель. Когда разговор заходит о литературе, я вспоминаю о книге и теряю способность рассуждать. Меня надо растолкать, как из обморока, из состояния физической мечты о книге, и только тогда, и очень неохотно, превозмогая легкое отвращение, я разделю чужую беседу на любую дру-{-14-} гую литературную тему, где речь будет идти не о книге, но о чем угодно ином, об эстраде, скажем, или о поэтах, о школах, о новом творчестве и т. п. По собственной же воле, без принуждения, я никогда и ни за что из мира своей заботы в этот мир любительской беззаботности не перейду Книга есть кубический кусок горящей, дымящейся совести и больше ничего Неумение найти и сказать правду недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть» И еще: «вообразили, что искусство должно бить , тогда как оно должно всасывать сочли, что оно может быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия».
Это были разрозненные афоризмы, но сквозная мысль развивалась, вернее, наполнялась эмоциями, «всасывала» их. Был там и отрывок о Марии Стюарт, но не Шиллера, а Суинберна. В нем приводились французские стихи этой гордой племянницы Гизов, сочиненные «у окна, за которым улюлюкали пуритане»:
Ну вот и все, Сережа! Жидкие аплодисменты
Кто хочет высказаться? Вы, доктор? {-15-}
На эстраду полез, дважды с нее сорвавшись, гулявший в Москве начальник военно-санитарного поезда, расслабленный, пьяный старичок (каким он мне, по младости лет, тогда показался) в синем френче и с пунцово- рыжим седлом на поседевших усах. Было ему, надо думать, от силы лет эдак пятьдесят.
Теперь писать стихов не умеют! Это не стихи!
Но здесь никто не читал стихов, осадил его, улыбаясь татарскими глазами, председатель.
Не читали? Все равно!..
Ну что вы, Сережа!.. Вы пишете стихи? Так прочитайте!
Да! Я прочту! Он вынул из кармана засаленную бумажку.
Люблю я всех поэтов мира, В особенности же Шекспира!
выкрикнул начальник военно-санитарного поезда.
Общий хохот немногочисленной аудитории. Громче всех смеялся сам докладчик, перебивая свой хохот уверениями:
Нет, очень хорошо! Читайте! Мы оба провалились. Но-о-о!..
Старичок, окончательно одряхлевший, уже обиженно сходил по ступенькам с эстрады. На этом прения кончились.
Тут я отважился подойти к Пастернаку: Мне очень понравился ваш доклад, Борис Леонидович.
Да? Он обдал меня холодом. Что же именно вам понравилось? «Мельницы в черный голодный год»? Это место мне очень понравилось, но я понял: подтвердить его вопрос, произнесенный таким обидно- скучливым голосом, значило бы провалиться на первом же экзамене.
Да, и это, ответил я. Но я прежде всего думал {-16-} о том, что вы сказали о книге, о «куске горящей совести». Это совсем не пахло ковкой меча Зигфрида, вообще это совсем не о новом эпосе, о котором мечтали символисты. «Книга» здесь звучало почти как «Библия». И огонь не из кузницы Миме, а скорее неопалимая купина.
Трезво говоря, ничего особенного в том, что я тогда сказал, не было. То, что я отметил именно рассуждение о книге, объяснялось тем,
что автор сильно выделил чтением это место так, значит, оно ему дорого. Оставалось объяснить, «чем именно» оно понравилось мне. Я начал аргументировать, хватаясь за подходящие слова. Книга и Библия синонимы, из которых второй конечно же превосходная степень от первого, так же как Библия больше, чем обычный эпос после девятнадцати с лишним веков христианской культуры. Имя Зигфрид было произнесено самим Пастернаком («еврейский Зигфрид» о директоре кафе); отсюда сопоставление двух огней: Миме и «неопалимой купины» (по примеру книги и Библии). Мне даже кажется теперь, что хорошая кибернетическая машина никак по-другому не могла бы распорядиться такими вводными данными.
Но я произнес все это молодым взволнованным голосом, а Борис Леонидович после вынужденного чтения был тоже взволнован, да и вообще предрасположен к волнению, и ему явно померещилось что-то совсем другое, связанное с ходом его заветных чувств и мыслей. Это, последнее, я понял уже тогда.