Берегите Юрате! услышали мы папин голос и увидели часть его лица в окошке, к которому прижимались и другие мужчины.
Как ты? Здоров? Куда вас везут? кричала мама, но вагон уже тронулся
Это была последняя встреча больше мы отца не видели, ни живого, ни мертвого.
Когда отъезжали от Свердловска, услышали взрывы, думали, что это бомбежка и что война уже докатилась досюда, но оказалось, что это взрывают горы. Люди снова успокоились. Делать было абсолютно нечего, поэтому женщины, в сумочках которых сохранились заколки для волос, усадив меня на ведро, каждый день делали мне новую прическу. Зеркальца не было ни у кого, и полюбоваться на себя я могла, только когда ходила за обедом, в каком-нибудь пыльном оконном стекле.
Русские часто провожали нас криками: «Фашисты, фашисты!» а стоило эшелону остановиться, собирали в кастрюли кашу и несъедобную «собачью радость», которые мы выбрасывали. Нас охватывал ужас: война только началась, тут спокойно, а местные люди нищенствуют
На остановках уже разрешали добежать до кустиков. А иногда, раскрыв двери, охранники командовали: «Прогулка!» Из всех вагонов высыпали люди. Иду я как-то раз вдоль состава, смотрю учитель химии Андрюкайтис, хоть и заросший весь, но взгляд тот же и все те же сросшиеся черные брови. В гимназии я была влюблена в него. Во время выпускных экзаменов он пригласил к себе домой меня и Салюте Юрйонайте, чтобы мы потихоньку исправили ошибки в задачах по тригонометрии у тех, кому грозили двойки. Разглядывая семейные фотографии учителя, я сунула парочку в кармашек, предназначенный для шпаргалок. Мы переписали неправильно решенные задачи ученическим почерком.
Понимаете, девочки, время такое неспокойное, ваш класс последний, систему образования реформируют. Кто плохо решает задачки, из того все равно математика не выйдет, и тригонометрия ему никогда больше не понадобится. Так зачем же из-за этого оставлять его на второй год?! Пусть идет тем путем, который выбрал, сказал нам учитель Андрюкайтис.
Вернувшись тогда домой, я просмотрела похищенные фотографии и ножницами всюду отрезала его жену. Когда за нами пришли, эти фотографии лежали в альбоме, я не рискнула приклеить их, а то не могла бы никому показать альбом. Так что они снова оказались в том же самом кармашке для шпаргалок вместе с другими. И вот теперь, увидев его в вагоне, я крикнула:
Здравствуйте, господин учитель!
О, Юрате, здравствуй! Как же это мы вместе тут оказались?
Ведь вас раньше взяли, а меня прямо с экзамена затолкали в вагон, где уже сидели жена с детьми
Так, может, вы и фотографий с собой не захватили?
Не до них было!
А у меня есть парочка ваших, только они маленькие!
Откуда же?
Утащила, когда у вас дома была
Ого! Не дашь ли мне одну?
Могу хоть все отдать, себе одну оставлю, но я жену вашу отрезала.
Ну и шалунья! сказал учитель и рассмеялся.
Я принесла ему все, за исключением одной совсем маленькой, которую наклеила на красивый круглый камушек, найденный под вагоном.
Время тянулось очень медленно. С какого-то момента вагонные двери стали оставлять открытыми и во время движения поезда. Я подолгу сидела, свесив ноги. Мимо проплывали красивые виды. Вот уже остались позади Уральские горы, потянулись болота, тайга, проехали огромный новосибирский вокзал, а нашему пути, казалось, не было конца
И вот наконец раздалась команда: «Выгружайся! Приехали!» Это был Барнаул. Мы собрали свой скарб и погрузились в грузовики, которые доставили нас в пустую, запущенную церковь, полную пауков и летучих мышей. Сложили там свои узлы и вышли размять затекшие ноги. Приехала повозка с хлебом, который можно было купить, кто сколько хотел. Купили не все, хотя хлеб был мягкий, пышный, испеченный в больших круглых формах. Тогда мы еще не знали ему цены. Вечером с Гедре Кальненайте пошли в парк. Неожиданно услышали чудесные звуки скрипки. Это играл Альгис Сташянис.
В барнаульской церкви мы жили почти целую неделю. Все время гуляли, словно птицы, выпущенные из клетки. Мир снова казался просторным и прекрасным. Молодежь собиралась компаниями, завязывались знакомства. Но вот поступила команда готовиться к отъезду. Мы погрузили свои пожитки в грузовики, и нас привезли на пристань. Парохода еще не было, ночевать пришлось под открытым небом, спали прямо на земле. У забора мы заметили не то кусты, не то какие-то кочки. Пригляделись, а они шевелятся! Это были евреи. Страшно худые, скрюченные, с опущенными носами и острыми подбородками, в каких-то жалких обносках. Да, это были оставшиеся в живых польские евреи, которых теперь везли в какую-то английскую колонию. Нас охватил ужас: если за год или полтора они превратились в призраков а ведь войны еще не было, то что же ждет нас!
Наутро пришел пароход. Поплыли по Оби. Скоро нас снова высадили. Город назывался Камень-на-Оби. Еще одну холодную ночь пришлось провести под открытым небом, а потом наконец у нас появилась крыша над головой. Это была единственная в Камне обсаженная деревьями постройка раньше здесь жил местный священник, а теперь его дом скорее походил на жалкий барак. Постелили прямо на полу. Пришли несколько живущих по соседству женщин, наши принялись расспрашивать их, чем занимаются здешние жители. Мы узнали, что в бывшей церкви находится спиртозавод. Мама спросила, не возьмется ли кто-нибудь постирать наше белье. В вагоне-магазине, который ехал с нами от самой Литвы, мы купили несколько кусков мыла, но стирать было негде. «Сколько заплатите?» Порывшись по карманам, мы наскребли рублей сто. Одна сразу вызвалась. Мама дала этой прачке две простыни, два пододеяльника, четыре наволочки, три или четыре полотенца, две ночных сорочки, две мужских рубашки. Женщина стирает это по сей день. Мама даже не спросила, где она живет, та обещала: через два дня все принесет, да и возьмет недорого. Мы ей еще и мыло дали. Настоящее мыло, а в Камне женщины уже давно стирали на речке илом.