Маршал был со мной любезен, наговорил комплиментов
моей семье, особенно самому старшему брату, который проделал кампании 1741 и 1742 годов под его началом. Я вспоминаю, что де Сакс сказал мне: Я очень хотел бы, чтобы он был со мной здесь, я никогда не встречал молодого человека, подававшего такие надежды в военном деле он далеко пошёл бы, если бы продолжил службу. Я очень любил его потому, что он очень любил меня.
Мир рассматривали как уже заключённый, и французского лагеря не существовало более части были расквартированы, я их почти не видел. Вспоминаю, как в Маастрихте я беседовал с молоденьким артиллерийским офицером, который в возрасте девяти лет был ранен во время осады этого города. Я нашёл, что король Франции должен быть великим королём, раз среди его подданных встречаются примеры подобного рвения, никого особенно не удивляющие.
Чем менее «военным» становилось моё путешествие, тем чаще любопытство и склонности моей натуры побуждали меня обращаться ко всему, что эта прекрасная страна даёт возможность познать в культуре и искусстве, особенно же в живописи. Я восхищался, созерцая произведения Рубенса или Ван Дейка, а мой скуповатый ментор был так доволен, что я не увлекаюсь пока ничем другим, что разрешил мне в Брюсселе сделать первое приобретение; я считал, что обладаю сокровищем, купив маленькую картину.
Из Брюсселя я направился в Берген-оп-Зоом, где французскими частями командовал швейцарец по имени шевалье де Курт: его заботы и любезное стремление показать мне все, чем славилась знаменитая эта столица, дали мне ещё раз понять, как повезло мне, что я родился в семье человека, хорошо известного в разных странах. Шевалье де Курт знал и любил отца; он дал мне рекомендательное письмо к своему земляку Корнабе, генералу голландской службы, коменданту Розенталя, где располагался первый пост войск республики. Корнабе познакомил меня с ещё одним швейцарцем по имени Буке, генерал-квартирмейстером, который не только показал мне лагерь тридцатитысячной голландской армии под Бредой, но и снабдил меня небольшой инструкцией, служившей мне гидом во время моего турне по Голландии, весьма краткого в тот раз из-за недостатка времени.
5 августа я вернулся в Аахен, чтобы попить тамошних вод родителям пришло в голову, что действие вод может благотворно сказаться на моей фигуре, и я ещё подрасту. Я не чувствовал себя полностью здоровым уже тогда боли, похожие на ревматические, тревожили меня. Зная, что я сын подагрика, врачи полагали, что я унаследовал эту болезнь отца.
Поскольку каждое желание родителей было для меня законом, я обратился в Аахене к доктору Каппелю, пользовавшему, в своё время, отца. Доктор принялся всячески расхваливать воду источника, ближайшего к его дому, но вода эта, судя по всему, не была мне полезна. Ночью того самого дня, что я начал её пить, я почувствовал боли в кишечнике, да такие, что меня буквально скрутило, почти соединив колени с желудком. Удушье не давало мне вздохнуть. Не дожидаясь другого лекарства, Кенигсфельс поспешно влил мне в глотку ложку лавандовой воды она вернула мне дыхание, и я остался жив, по крайней мере. Потом появился врач он был вынужден несколько недель хлопотать вокруг меня, словно я был худосочным старцем, прописывал мне души и паровые ванны, чтобы я мог хотя бы ходить.
Любопытно, что бутылка лавандовой воды, спасшая мне жизнь, была передана моим людям, всего за несколько часов до случившегося слугой ганноверского посланника, которого я совсем не знал. Вручив воду, слуга тут же исчез, и я так и не смог никогда объяснить это странное совпадение, особенно знаменательное потому, что я никогда не употреблял лавандовой воды, зная, что запах лаванды плохо действует на мою мать.
Кое-как оправившись, я заехал ещё в Эйндховен и Руземонд взглянуть на остававшиеся ещё там австрийские и английские части. В Руземонде я видел шевалье Фолкенера, которому Вольтер посвятил «Заиру». Затем, через Кассель и Дрезден, я вернулся в Варшаву в начале октября 1748 года.
III
Как раз в это время меня передали под крыло моему дядюшке князю Чарторыйскому, подканцлеру Литвы. Его должность и его характер сделали его одним из самых видных популяризаторов идеи польского единства кому же, как не ему, было воспитать приверженцем этой идеи молодого человека?
В двадцать лет дядя заслужил особенное покровительство Флемминга, фельдмаршала
Саксонии и одновременно министра Августа II по делам Польши, хотя официально назначен министром он не был. Благодаря протекции Флемминга, дядя стал подканцлером Литвы в двадцать пять лет... В последние годы правления Августа II и в течение двух третей правления Августа III он имел огромное преимущество, не зная над собой никого, кроме двора и фаворита, категорически отказывавшегося рассматривать дела Литвы иначе, чем его глазами, а соперниками в самой Литве имея людей, промахи и пороки которых ставили их безусловно ниже его. К тому же, дядя обладал величайшим терпением, позволявшим ему выслушивать долгие речи жалобщиков, распознавая истину, и почти всегда рассудить справедливо и удовлетворить обе стороны, обратившиеся к нему, как к арбитру. Наконец, его поддерживало доверие, которым пользовался мой отец, и его связи...