Молчала. Видите, я приходила к нему, чтобы упражняться в английском языке. Ни он, ни я не хотели забывать разговорную речь. Так что ей приходилось молчать.
Вы хорошо знаете английский? поинтересовался Рябинин.
И немецкий. А вы тоже владеете?
Нет, вздохнул следователь. Занимаюсь в трамваях.
Он пододвинул машинку и начал печатать протокол. Раньше, когда всё писалось авторучкой, контакт со свидетелем не исчезал в тишине можно было и разговаривать. Теперь трещала машинка, и свидетель сразу оставался где-то за кареткой.
Рябинин допечатал и пододвинул ей листы:
Прочтите.
Она внимательно прочла, в одном месте чему-то улыбнулась и размашисто подписала каждую страницу.
Скажите, что у вас за книга?
А-а, улыбнулась она, Пушкин.
5
У него появилась мысль, даже не мысль, а так, ручеёк от главного русла: не была ли эта приятная женщина причиной раздоров в семье Ватунских? Это казалось невозможным. Но нельзя было отбрасывать ни одной гипотезы, даже самой невероятной, тем более что вероятной не было. И потом, разве духовное родство в конечном счёте не сильнее физического влечения?
Но в план эту версию не вписал отложил в памяти, как в запоминающем устройстве, до поры до времени. И тут же выбросил: вела себя эта женщина-историк разумно, без сердца любящая так бы спокойна на допросе не была.
Извините за промедление.
В кабинет вошла старушка не старушка, но пожилая женщина, в платочке, в поношенном пальто, с громадной продуктовой сумкой.
За бананами простояла, пять кило взяла, больше не дали.
Садитесь, предложил Рябинин.
Юркий молодой взгляд, быстрые руки, энергичное острое лицо почти без морщин и суховатое тело, слегка вздрагивающее от нетерпения. Рябинин уже мог сказать о ней много, ещё больше он её чувствовал, но никогда бы не сумел объяснить, откуда взялась эта информация от тонких ли губ, как два сложенных серых шнурка, или от этого челночного взгляда
Переписывая с паспорта данные, Рябинин спросил:
Работаете?
Своё отработала, сынок.
Раненько вы себя в бабушки записали. Вам же только пятьдесят исполнилось, слегка брюзгливо сказал он.
Мы своё отжили, теперь пусть молодые поживут. Моё дело с внуком сидеть да по магазинам ходить, с достоинством ответила она, видимо привыкшая это повторять и готовая к ответному восхищению.
Плохо.
Что плохо? не поняла она.
Живёте плохо, гражданка Гапеева.
Её бегающий, как челнок, взгляд недоуменно остановился.
Уж вы объясните, товарищ следователь, может, не так чего сделала.
Объясню, с жаром сказал Рябинин, обязательно объясню.
Его всегда злила эта мещанская философия, которая выдаёт себя за героическую материнскую любовь: жизнь сильного, ещё не старого человека отдавалась эгоизму великовозрастных деток легко, как старое платье.
Разве в пятьдесят жизнь любят меньше, чем в двадцать?
Да, не меньше, согласилась Гапеева.
Почему же вы поставили крест на своей жизни? Почему же вы сделались прислугой? Аморально жизнь одного человека приносить в жертву другим. И чему вы научите дочку, зятя, внука? Эгоизму?
«Я спятил», подумал Рябинин, замолчав под удивлённым взглядом Гапеевой. Вместо допроса он вступает в дискуссию, горячится, высказывает свои взгляды незнакомому человеку.
А как же, сплющив губы в струну, начала Гапеева, а что же мне делать, по-вашему?
Снять этот тёмный платок и купить модную шляпку. Купить хороший плащ. Ходить в театры, кино, читать книги, работать пойти, замуж выйти
Господи! ужаснулась Гапеева. Да я замужем! Меня старик у входа ждёт.
Извините, устало сказал Рябинин. Это моё личное мнение.
Я и вижу, что личное. Вы ещё молодой.
Да, всего тридцать четыре.
Сидите в кабинете, жизни не знаете.
Рябинин давно заметил, что незнанием жизни попрекают, когда дело касается хороших порывов. За какую-нибудь пошлость или глупость могут упрекнуть чем угодно, только не незнанием жизни.
Зачем меня пригласили-то?
Гапеева хитрила, это и по глазам видно. Такая бессмысленная мелкая хитрость неприятно резанула: а он-то перед ней распинался, как на лекции перед алкоголиком!
Расскажите о ваших соседях Ватунских.
Всё расскажу как есть, с готовностью согласилась она. Кричат каждую неделю. Хозяйка тонко кричит, свирепо. А он всё бубнит, вроде как уговаривает или прощения просит. И вдруг посуду об стенку. Небось всё хрусталь. Люди-то состоятельные, руководящие. А живут хуже работяг. Про других я давно бы заявила. А тут ведь не поверят.
В квартире у них бывали?
Зачем же? Мы люди простые, а они начальники.
Скажите Рябинин помолчал. Через стенку каких-нибудь слов не расслышали?
Только одно слово «сообщу».
Кто из них кричал?
Она.
Хорошо расслышали? Не ошиблись?
Могу хоть на чём поклясться. У вас тут клянутся?
Своими ушами слышала: «Сообщу, сообщу». Стеночки-то в новых домах хиленькие
Она ещё что-то говорила о современных домах, о вреде больших зарплат и высшего образования. Рябинин смотрел на неё вполглаза и слушал вполуха. Мысль его, как штопор в пробку, ввинтилась в это «сообщу».
Гапеева подписала протокол и ушла, сгибаясь под тяжестью бананов для внука, твёрдо убеждённая, что любит детей. Вряд ли ей пришло в голову, что она уволокла порцию бананов какого-нибудь другого внука, не своего. Вот такие тётки запросто оттирали Рябинина в магазинах, верно рассчитав, что этот невысокий задумчивый человек в очках не возмутится.